уронила прямо перед Джеком, остановившись посреди моста. Лора тут же завертелась и плюхнулась с ее плеча обратно в кресло, не позволив унести ее назад. Вместо того чтобы пятиться, как сделала Душица и как поступил бы любой другой человек на ее месте, Лора вцепилась пальцами в свои колеса и толкнула их вперед. Джек был готов поклясться, что она ничуть его не страшится, смотрит прямо в его тыквенные прорези и даже не моргает.
Он тоже на нее смотрел. Смотрел и любовался.
Душа Лоры сияла, как глубокий океан с лощиной, где спят древние киты, что были богами до богов. А Джек, тянущийся в ночь Самайна к любым душам, как бабочка на свет, перед такой душой устоять бы точно не сумел. Взбодренный ею, он тут же порвал лозы, терновые путы и оцепенение. Под скрежет его косы, прочертившей на асфальте полосу, и крик Титании Джек стремглав бросился в глубоководное мерцание, желая без остатка весь в него нырнуть и разделить надвое.
Лора беззвучно раскрыла рот, кровь пузырилась у нее на подбородке. Она снова дернула колеса кресла, резко тормозя, когда поняла, что впереди самого Джека на нее несется его острая коса. Колеса повело, коляска неровно встала. Облако пыльцы на миг проложило завесу между ними, и Титания, перескочив через Джека, заслонила собой Лору, оказавшись впереди.
А их, в свою очередь, заслонил собою Франц, наконец‐то догнав обеих. Тот возник из ниоткуда, растрепанный, с темно-вишневыми глазами, и их с Титанией души Джек видел теперь вблизи: одна темная и бархатная, как лес ночной, а вторая – багряная, в оковах, которые срощена с плотью настолько крепко, что не по зубам даже косе Самайна. Джек не знал, какая манит его больше, и решил попытаться забрать все три одновременно.
Истекая тьмой, Барбара воспряла над ними в лунном свете.
– Эй, эй, назад! – воскликнул Франц, оттолкнув себе за спину и Титанию, и Лорелею. – Куда к спятившей тыкве лезете?! Вы же девочки! Отдыхайте. Дайте разобраться с этим мужчине.
Лора захлопала ртом, тонкие светлые брови красноречиво сошлись на переносице. Она собиралась снова дернуть опоры кресла, покатиться вперед, но Душица подоспела. Схватилась за его спинку и насильно оттащила Лору назад, под ее возмущенное мычание и удары кулаков по подлокотникам. Титания тоже отступила обратно под покров своих детей. Оттуда вместе они могли смотреть, как схлестнулись бессмертие и смерть.
Алые глаза с расширившимися, почти заполонившими радужку зрачками горели так же ярко, как прорези оранжевой тыквы в темноте. Болотных огней вдруг резко прибавилось на площади, все они вернулись в фонари, но не чтобы площадь освещать, а чтобы смотреть в первых рядах спектакль. За тем, как Джек Самайн вновь заносит свою косу и как тщетно, но остервенело пытается рассечь абсолют бессмертия; как он снова, снова, снова режет этого дурного вампира, оставляя на плоском подтянутом животе кровоточащие раны, но ни одной царапины на душе. В конце концов, они оба уже это проходили: однажды Франц попросил Джека умертвить коль не его тело, то сразу дух, и конечно, ничего не вышло. Не выходило и сейчас. Открыться‐то шкаф открывался, но содержимое не вынималось. От столкновения с душой Франца во все стороны летели искры, будто коса Джека встречалась с другой косой, с металлом закаленным, но не Колесом, а самой любовью.
Кровь омыла брусчатку моста, и Франц, зашипев от боли, толкнул Джека в грудь, возвращая на Темную половину площади, как в темную половину года, откуда он пришел. Даже когда удары Джека стали такими же частыми, как дыхание Франца, и такими же лихорадочными, как горячительный бред и судороги, когда тебя ранят ядовитым клинком, Франц не сделал ни шага назад. Только оттеснял Джека дальше в центр площади, пока не вернул между ним и мостом безопасное расстояние. Тогда Джек и Великая Жатва поняли: этот урожай им действительно не скосить. Ибо то не плод и не росток. То даже не одна душа – их шесть в одной. То древо, для ствола которого топор нужен, а не коса, и не Самайн, а конец всего мироздания.
От этого Джек пошатнулся, промахнулся мимо цели следующий его удар, и Франц, терпеливо дожидаясь этого момента, мгновенно тем воспользовался. Проскочил под косой Джека и, оказавшись у него за спиной, схватил.
– Слушай меня, ты, бешеный овощ! – закричал Франц ему в оранжевую корку, прямо туда, где предполагалось ухо. Руки его обвились у Джека вокруг шеи и грудины, а ноги – вокруг торса, и весь Франц повис на нем, цепляясь, как за обрыв скалы. – Я люблю тебя! Понятно?! В смысле как друга, как брата, как семью люблю. И ты меня любить научил, да не кого‐то там и даже не себя самого, а саму жизнь. Жизнь, Джек! Теперь я понял, правда понял. Ты меня работать заставлял, убираться, с Лорой нянчиться, гулять, снова убираться… Много чего неприятного, словом, делать, только чтобы я жить начал, хоть как‐то, хоть как умею или не умею вовсе, пока не научусь. У тебя получилось, слышишь? Я, Франц Эф, хочу жить! И поэтому я не дам расхотеть жить тебе. Не дам все испортить и потом рыдать в подушку, какой ты негодяй. Потому что ты вовсе не такой. Слушай меня, Джек, слушай! Не Жатву или что там еще за хрень говорит с тобой, а меня, только меня. Я не отпущу тебя ни за что на свете!
И он действительно не отпускал, сколько бы Джек его ни резал. Размахивал косой, взбешенный, полосовал руки и ноги, его обхватившие, брыкался и извивался, пытаясь сбросить, а сбросив – разрубить. Джек был сильным – сильнее, чем Франц смог бы стать и за сотню тысяч лет, но тот так тянул его на себя, так наваливался всем своим весом, что они оба стояли на месте, чуть не падая на бок. Уворачиваясь от острия косы, Франц спрятал лицо у Джека на плече, уткнулся в него, как в подушку, и вонзил пальцы крепче, так глубоко, что они разломали ребра и вошли Джеку в грудину до последней фаланги, как клещи.
– Не отпущу, – выдавил Франц, точнее, пробулькал, ибо коса все же вспорола ему горло и легкое, залила все кровью, но хватку все равно не ослабила. – Слушай меня…
– Слушай меня, Джек, – вторила Титания перед его тыквенным лицом. Она оказалась рядом с ними обоими так быстро, что Джек даже не понял, как именно это произошло. Снова взмахнул косой, а та вдруг задрожала и самовольно застыла в дюйме от груди Титании, больше Джеку не повинуясь, сопротивляясь ему с шипением,
