всеми и над площадью, как оранжевая птица. Возможно, именно поэтому Колесо когда‐то выбрало его – болезненный, низкий и бледный мальчишка, он благодаря тому был легким, гибким и изящным. Будто сам тоже был косой. Разил молниеносно и действительно летал от человека к человеку, от ведьмы к наряженному гулю, от гуля – к дриадам, инкубам, провидцам, оккультистам и даже оборотням Ральфа, так не вовремя ступившим на площадь. Хохотал, прыгал, приземлялся и прыгал снова, давя подошвами кроссовок оранжевые, серые и голубые тыквы, их хрустящие дольки и обломки с огарками свечей и украшениями. А затем…
– Бесполезные, – зло выплюнул Ламмас в соломенную куклу, подняв ее к своему лицу. Обращался он, однако, не к ней самой, а к тем, с кем был через нее связан, но кто вряд ли услышал это, покуда колонки вокруг не разразились песней.
От неожиданности Джек едва не приземлился в чашу с пуншем. Люди, прежде послушно ждущие его косы – чары ведьм, хоть и убитых, так сразу не спадали, – вдруг вовсю зашевелились, побрели куда‐то. Джеку, неуклюже опустившемуся на одно колено, но тут же поднявшемуся, это не понравилось: ни то, что кто‐то пел о Самайнтауне, заставляя его тыквенную голову кружиться, ни то, что урожай собирался улизнуть прямо у него из-под носа. Морской синеве, которую несла в себе эта песнь, его тьму было не выбелить, но вот голубой огонь на нее откликнулся – и воспылал еще ярче.
Джек перехватил свою косу и бросился скорее к мосту, к дивному урожайному полю и той душе, что посмела перепеть и заглушить все остальные.
– Да здравствует Великая Жатва!
Но едва он приблизился к рисунку из красного кирпича, которым заканчивался асфальт на мосту, знаменуя границу, где заканчивалась Темная половина и начиналась Светлая, как ноги его вдруг вросли в землю намертво. Терн, обвивший на пару с черными цветами до самых подтяжек на джинсах, оказался тяжелым, как цепи из стали.
– Тыквенный Король! – позвала Титания громко, и Джек повернулся к ней, идущей через площадь в одеянии из пыльцы и алых пятен на белой коже. – Тьма мне всего роднее… Так что держите его крепко, дети.
То, что Джек принял за мерцающее платье с шлейфом, оказалось феями, облепившими Титанию с головы до ног, но тут же устремившимися куда‐то ввысь, а затем – к нему всем горящим и золоченным роем. Джек тут же взмахнул рукой – и черные цветы, взращиваемые ими на ходу, пожухли; взмахнул косой – и шипастый терн с синими ягодами, как бусы, опал и сгнил. Феи налетели на него, но Джек взмахнул и тем и другим опять, и полчища их поредели, из золотого стали красными, а вместо звона рассыпались хрустом. Тогда Джек отвернулся, снова двинулся вперед… И опять застыл. И так по кругу, каждый шаг сопровождался дюжиной цветов. Тугие колючие плети не просто держали, а возвращали Джека назад, и это, надо признать, очень его развеселило.
Вот только в Великую Жатву веселье Самайна даже хуже, чем злость.
Он засмеялся и принялся неистово махать своей косой, полосуя и растения, и фей, которые нависли над ним со всех сторон и стали покрывать слой за слоем этой липкой, тягучей, как мед, пылью, будто пытались похоронить его в сугробе из нее. Не только жизнь ведь из пыльцы ткать можно, но и гламор, и сон… Тыква Джека вдруг потяжелела, как настоящая голова, и тьма, объявшая ее, будто бы стала еще темнее. Движения его и впрямь замедлились.
– Не смейте прерывать наш ритуал!
Блаженная улыбка Ламмаса, с которой он все это время наблюдал за Джеком, вдруг перестала быть таковой. Клематисы яростно принялись душить черные цветы, бросаться и бороться, как змеи со змеями схлестнувшись. Костер же резко пригнулся, едва не затушенный ветром, поднятым Ламмасом, стремительно бросившимся через площадь. Сверкнул оформившийся из тени серп и серые глаза Титании, отразившиеся в его плоской стороне, но та даже рукою не прикрылась, не попыталась спрятаться. Лишь глянула мельком, раздраженно, будто на чернь какую, и снова отвернулась к Джеку.
Негоже Королеве фей таких гостей встречать, потому вместо нее Ламмаса встретил предводитель Дикой Охоты.
– Думаешь, против духа пира выстоишь, охотник? – усмехнулся Ламмас, разрубив пополам летевшую в него стрелу, что заставила его вернуться на несколько шагов назад, к столам с карамельными яблоками, на которых в довесок к фруктам теперь лежали и чужие головы. – Против самого лета идешь, ничтожный осколок зимы…
– Я не только выстою, но и выпотрошу тебя, – пообещал ему Херн уверенно, вскинув подбородок, и рога его, казалось, разрослись еще выше и дальше, как ветви вязовых деревьев, шелестящих вдалеке. – Ты и так гниешь. Каково это – разваливаться на части уже во второй раз? Понимать, что обречен?
– Взгляни на часы, – Ламмас указал на башню той рукой, что действительно уже мало напоминала подвижную конечность: болталась, сгнившая по локоть, где петелька за петелькой расходился шов под закатанными рукавами одежды. – Ночь Самайна еще длится. И сам Самайн тоже здесь. Все начнется тогда, когда закончится. Может быть, к этому моменту я оставшиеся пальцы твоей королеве отрезать успею… Или на сей раз сразу руки. Что думаешь? Поможешь мне снова ее сдержать, клятвопреступник?
Ни один мускул на лице Херна не шевельнулся. Он только покосился на Титанию, будто ее разрешения просил, и, едва та ему кивнула, не поворачивая для того головы, как Херн кинулся в атаку. Но не победить было его задачей, а занять, отвлечь, ибо победу им могло сейчас принести лишь время. Силы тела, собранного из частей чужих, уже были на исходе. Ламмас и вправду распадался, грозясь навсегда исчезнуть, и им оставалось только дождаться этого момента.
И остановить Великую Жатву, конечно.
Джек понимал все это, как и многое другое. Смотрел туда, на брата, но видел только души. Великая Жатва говорила с ним слишком громко, даже музыке из колонок, уже, правда, затихающей, было ее не перекричать. Так что все, что Джек сделал, – это вновь устремился к злополучному мосту, отчаянно пытаясь пересечь границу, пробежать вдоль кованого чугунного забора, на котором раскачивались соломенные куклы и оранжевые ленты из атласа. Пыльца продолжала сыпаться, веки – которые всегда воображал себе Джек – тяжелеть, но Джек не мог остановиться.
– Жатва… – прошептал он, упорно стряхивая с себя цветы и сон, призывая ветер, чтобы отмести от себя фей, расплести пыльцу и разорвать терновые петли. Даже его коса в их плен попала, заросшая до лезвия, а затем снова ноги Джека, пригвожденные к земле. Руки оказались привязаны к телу.
– Ох, Лорочка, я же говорила, что не следует нам сюда идти!
Звякнули колеса инвалидной коляски, которую Душица
