а иногда руки, ноги и хребты. Он чувствовал запах крови и стали, слышал визги жителей Самайнтауна, успевших лишь вскрикнуть перед смертью, когда надзирающие за ними ведьмы внезапно отпускали чары, будто хотели раззадорить Джека еще сильнее, а жителей – напугать. Ведь убивал их тот, кто клялся защищать.
– Весело! – повторил Джек громче, разрезая покрытую чешуей мерроу, выбравшуюся ради праздника из воды, пополам, да не по горизонтали, а по вертикали, даже тонюсенький нос рассекая на две симметричные части. – Весело!
Для духа пира Самайна то и правда было веселье: целое поле урожая, за которым даже не нужно гнаться! Все стоят покорно, все послушно ждут. Прыгай, кувыркайся в воздухе, носись, беги, обнажай их души, цепляй косой вместо крючка и тяни, вытаскивай. До чего же несравненное удовольствие это приносило! Ведь когда‐то Джеку приходилось плутать часами в поисках тех, кого на тот свет пораньше отправить можно. Накануне он специально забредал в самую глушь, как можно дальше от поселений, дабы минимум полночи у него уходило на то, чтобы до них добраться. Потому обычно он путников пожинал, одиноких и невезучих, и редко когда дорывался до настоящей толпы. Здесь же царило раздолье: все души на блюдечке поданы, бери – не хочу!
И Джек брал. Не всех людей он резал, из кого‐то выдирал душу живьем, но так было даже больнее, чем если сначала он умертвлял плоть. Бесцеремонно Джек распахивал внутренние шкафы людей, торопясь управиться с городом за остаток ночи. А то, что он должен успеть управиться, шептал ему вязовый лес – та его крупица, что, как заноза, по сей день внутри жила. Не то и вправду Колесо, не то божественная суть, не то обычное безумие. Как бы там ни было, Джек хотел убить их всех – весь Самайнтаун, который сам же с Розой и построил. С таким же остервенением ребенок топчет свой песочный замок, опережая бегущий к нему прибой.
«Роза…»
Проблеск – ее имя – и опять сплошь черное пятно. Пускай воспоминания теперь полностью при Джеке были, и его любовь к друзьям была, и его вина, желание город защитить, – словом, все было, чем он обзавелся за эти годы, – ничего из этого не имело больше смысла. На Жатву он призван – значит, только Жатвой должен жить.
– Жатва, Жатва, Жатва!
Джек смеялся, пока остальные кричали. Особенно голосистыми оказались ведьмы, которые в своем злорадстве даже не заметили, как и до них дошел черед. В конце концов, Великая Жатва косит всех без разбора. С чего бы ей делать для ведьм исключение? Только потому, что они удерживают вместе стадо, этих невинных белых овец, хотя сами при этом являются черными? Даже Ламмас подбадривал Джека, хлопал в ладоши, когда он очередную такую овцу нагонял и, как всех, отправлял к Колесу. Снова резал тела их по вертикали вместе с черными шляпами, и ни одна не успела закончить свое защитное заклинание, в котором искала спасение. Ведьмы были единственными, за кем Джеку побегать все же пришлось: как только они осознали, что Ламмас не собирается никого защищать, весь ковен бросился наутек.
– Ты ведь обещал исполнить наши желания! – закричала на Ламмаса одна из ведьм, покрытая кровью своих сестер.
– Обещал, – ответил он ей спокойно. – Забавно, что каждая из вас пожелала втайне от других сделаться Верховной. Поскольку Джек убил вашу Верховную первой – вон она валяется, смотрите – ее Верховенство перешло по очереди к каждой из вас, согласно вашим законам. А разве не о том, чтобы удостоиться этой чести, вы мечтали? О сроке речи не шло.
– Ты, мерзавец!..
Ведьма швырялась проклятиями и ругалась на Ламмаса до тех пор, пока Джек не снес ее вопящую голову. Ведь смерть всегда быстрее – особенно в Самайн.
– Жатва, Жатва, Жатва!
– Давай, братец! – продолжал подначивать Ламмас. Ритуальный костер лизал его раскинутые по сторонам руки, но не сжигал, сделавшись таким же бирюзовым, как тот огонь, который Джек затушил на фитиле и который разжег в самом себе. Его блики плясали на деревянных шестах, привязанных к ним телах и белоснежных одеждах медиумов, которые прямо сейчас эти тела пытались пробудить, раскачиваясь по кругу, будто танцуя тоже. – Убей их всех! Заставь их уверовать! Вдохни новую жизнь в Колесо и нас!
Джек хоть и исполнял сей наказ послушно, но тем не менее не чувствовал, чтобы Колесо дышало. Он и вовсе не ощущал его присутствия. То была смерть, и смерть он нес. А она, как известно, не способна оживлять. Потому, даже не принадлежащий сам себе, Джек оглянулся на Ламмаса и подготовленные им тела, словно и сейчас хотел его образумить, но…
– Что такое, братец? – осведомился Ламмас, сложив руки на груди. – Продолжай!
Людские души пели Джеку, как ансамбль, и только из Ламмаса, к которому он смог на несколько шагов приблизиться, звучала тишина. Не было в нем того, за что косой и жаждой он мог бы зацепиться. Никакой души. Пустым Ламмас был, как тыква Джека, и потому вернулся Джек к своей косьбе, не сумев обратить Жатву против брата. Ночь снова утянула его вперед, схватила за ворот бордовой толстовки из гардероба Франца и толкнула на людей.
Взмах, удар и росчерк. Взмах, удар и росчерк…
Джек продолжал вытаскивать души отработанными движениями: резал сначала плоть, затем – шкаф, невидимый, но крепкий, спрятанный прямо за костьми ребер и мышцами грудины. Оттуда выдергивал душу – светлую или темную, тусклую или сияющую, матовую или прозрачную. А только покидала она шкаф, разверзнутую, как пропасть, его пасть, взмахивал косой еще раз, уже в последний – и перерезал нить, к шкафу ее привязывавшую. А если был человек плохой, зло учинивший, как тот вампир семь лет назад, то взмахивал косой не один раз, а с десяток или даже больше, пока от души вообще ничего не оставалось. Пока она не рвалась на лоскуты и не ложилась на землю клочьями. Худшее то наказание – не на тот свет отправиться, а сгинуть бесславно и безмолвно. На такое Джек мало кого обрекал, но будь он чуть умнее и толику сильнее, еще при первой встрече обрек бы на это Ламмаса. И не случилось бы ничего из того, что происходило сейчас.
Не было бы криков, звенящих в ночи снова и снова:
– Жатва, Жатва, Жатва!
Джек обошел почти всю площадь Темного района – остались только внешние улицы, расходящиеся от нее, и мост, что должен был привести его ко второй половине урожая. Коса Джека не что иное, как смычок, а люди, под нее подставляющиеся, – струны. Джек играл на них, отталкивался от земли или чужих плеч и взлетал, порхал над
