сам поцелуя не захотел, если бы я не наложила чары.
– Чары? Кто сказал, что я находился под действием чар? – спросил Херн вдруг, и серебряные глаза Титании, непропорционально большие на ее кукольном лице, стали еще шире.
– Ты говорил такое… И делал такое… Что говорят и делают лишь мужчины, которым моя природа сама на ухо шепчет, что говорить и делать нужно.
– Или которые просто без ума от тебя и без всякой природы, – пожал плечами Херн и улыбнулся уголком губ, спрятанным в рыжей щетине.
– Тогда ты, выходит, понимал, что будет?
– Да.
– Что я страсти не выдержу и голову тебе оторву?
– Да.
– Так почему ты позволил мне это?
– А почему нет? Кроме того, что через отверстие в шее я наконец‐то и смог достать проклятые цветы, ты по-прежнему моя Королева, – прошептал Херн и сделал к ней осторожный шаг. – Можешь оторвать мне руки и ноги. Можешь оторвать мне голову еще тысячу раз. Можешь кормить мной своих детей или играть со мной, как вздумается, словно я сам зверек какой, а не охотник… Я все сдюжу. Я для всего, что захочешь, пригожусь. И возможно – но лишь возможно, однажды я смогу искупить свою вину перед тобой. Только прими меня на службу.
– А как же Дикая Охота? Освобождение от проклятия? Ламмас теперь не снимет с тебя никакого бремени…
– Плевать. Не бремя это больше. С тобой это судьба. Дурак я! Мне сразу стоило понять. Мечта вновь повстречать тебя помогала мне переносить столетия тяжбы, и вот она исполнилась. Я уже освобожден. Ты Охоту мою превратила в Путь, а ночь мою холодную темную обернула сумерками дивными. Что может быть прекраснее, чем охотиться с тобой и для тебя?
Дыхание его пахло зимними ягодами, глинтвейном и кровью, когда он наклонился к ее лицу, так низко, что Титания едва сдержала порыв коснуться его рогов обезображенными кончиками пальцев. Зато другому порыву все‐таки поддалась: привстала чуть-чуть на босые носочки, позволяя йольскому льду поцеловать ее лицо, столкнулась с Херном носами, смотря прямо в глаза, будто, как волк, проверяя, отведет ли он, покорившись, свой взгляд.
Отвел. Рухнул перед ней вниз на одно колено. Громыхнули его доспехи, а следом загромыхали кости, когда все охотники в белых простынях опустились перед Титанией тоже, от Херна ни на секунду не отставая. Дикая Охота стала Диким Стражем, Охоте же подчинившись, но другой, женской, первобытной и ненасытной. Титания смотрела на Херна сверху вниз и чувствовала металл его перчатки, когда он, немного осмелев, прикоснулся к ее колену. Так пес выпрашивает ласку, а хозяин ее дает.
Так Королева фей подчиняет себе предводителя Дикой Охоты.
– Прикажи мне, – выдохнул он ей в ноги. – И я все сделаю.
Это звучало как мольба – потребность быть ей верным. Титания все еще помнила ту боль, когда Ламмас раздирал ей пальцы, и ту обиду, когда Херн позволил ему это. Она прощала отнюдь не так легко, как Джек, и уж тем более, прожив много тысяч лет, ничего не забывала. Не забудет она и это – предательство, из-за которого лишилась части своей пыльцы. Титания никогда не была доброй королевой.
Но она всегда была женщиной влюбчивой и ранимой. Быть может, потому ее чувства и были столь разрушительны, ибо создание, рожденное во тьме, и любит, как эта тьма. Всепоглощающе и безусловно.
– Поднимись, Охотник, – повелела Титания. Херн тут же встал, прочертив по воздуху рогами, и выпрямился строго. – Служи мне, Охотник. Я даю тебе последний шанс. Воронья луна сплела наши дороги, самая крепкая на узы из всех лун. Так не оборви их. Обрывай лишь жизни тех, кто мне, твоей Королеве, неугоден. С этой минуты и до тех пор, пока мир не станет пеплом.
– Пока мир не станет пеплом, – поклялся Херн, сжимая пальцы на дуге своего лука. – Мои охотники отныне твои охотники. Я же поставлю на колени для тебя само лето. Но вот осень… – Херн оглянулся бегло по сторонам: на бронзовые листья, по ветру гарцующие, на площадь, на которой уже что‐то происходило; что‐то, визги и лязг металла порождающее. Титания тоже обернулась туда. – С осенью мне не совладать. Никому не остановить Джека Самайна. Если и получится это у кого, то лишь у Королевы фей, абсолютно бессмертного вампира и русалки.
Титания кивнула молча, потому что и сама знала это. Ее дети кружили над улицей, поедая останки павших охотников, но вмиг слетелись к матери, рассыпались звоном и золоченным светом, а затем вместе с ней перебрались на городскую площадь. Титания больше не шла, а бежала, разметая за собою пыльцу, кровь и терн, чтобы положить конец Великой Жатве.
Та была в разгаре.
* * *
«Людские души – всего лишь урожай. Как кукуруза зреет, как пшено колосится, так и душа спеет тоже. Переспелая если, то безвкусная, ибо выедена паршой, или иссушена, или изранена. Великая Жатва же – великий праздник, ибо души собирает раньше срока, а значит, чисты они, а значит, принесут они двойную радость Колесу».
Так ответил вязовый лес Джеку, когда он в слезах и крови умолял объяснить ему, за что так поступают с ним и за что так поступает он. Не понял тогда Джек слова леса и, откровенно говоря, не понимал до сих пор. Души ведь на самом деле никакой не плод, они даже не соцветия и уж точно не дар древним богам. Души – сокровища, а сокровищам надлежит покоиться в хозяйской шкатулке. Великая Жатва превращает Джека в бесчестного вора, который эти шкатулки распахивает и расхищает. Крадет он души тридцать первого октября жестоко и подло, ибо и его душу на эту ночь кто‐то подменяет на липкую, скользкую и неприглядную тень. Не такую как Барбара, нет, а такую, как первобытный страх. Меняется Джек, перестает себе принадлежать, и с каждым взмахом косы отнимает – и у других, и у самого себя.
Однако худшим в участи Джека было вовсе не то, что он убивал людей, к смерти еще неблизких, а потому отправленных на другую сторону несправедливо и незаслуженно.
Худшим было его наслаждение этим.
– Весело, весело, весело!
Джек помнил каждую минуту всех Великих Жатв так же хорошо, как любую другую минуту своей жизни. Хотел бы он хоть сейчас провалиться в забытье на эти долгие шесть часов с полуночи до рассвета, но нет, тоже был в сознании, в уме, хоть и нетрезвом, а каком‐то совершенно не своем. Он прекрасно осознавал себя, когда повелел Барбаре сложиться в косу и взмахнул ею в первый раз, прежде чем раскрутить ту, как мельницу, и направить против стоящих поблизости людей. Джек видел, что происходит после: как подпрыгивают и скачут по асфальту головы,
