их, душить и терзать с упоением. Ведь мертвая плоть хоть и горька на вкус, но все же остается плотью и насыщает ничуть не хуже живой.
Так весь Неблагой двор осадил Самайнтаун.
Остановившись поодаль, Титания стерла между грудей багровую дорожку от последнего укуса, и слизнула кровь вместе с отголосками боли. Кончик пальца все еще пульсировал. Может, она и не умирала от ран так просто, как люди, но зато, как люди, долго исцелялась. И еще хуже переносила страдания, ибо создана была из неги и цветочных лепестков; ибо для обожания и поклонения она предназначалась. Как подобает Королеве, Титания стояла под покровом роя, натравив тот на врагов, и перебирала взглядом здания и автомобили на темных пустых улицах, изучала неподвижные людские силуэты, виднеющиеся на площади за спинами мертвецов и ограждениями из тыкв. Титания искала друзей да все не находила – ни по звуку, ни по запаху, ни по звериному чутью. Где же ее семья? Где Джек и Ламмас? Не опоздала ли она?
Стрелка на башенных часах громко перешагнула полночь. Титания вздохнула и поправила корону в волосах, тяжесть которой ощущалась приятно, хоть и непривычно. Ее феи уже разбили белоснежную заставу из охотников, расчистив путь вглубь площади, и она медленно, неспешно двинулась вперед.
Интересно, откуда здесь Дикая Охота? Разве не должна была она тоже сгинуть, коль сгинул тот, кто ее вел? Почему‐то все трупы, которыми полнился Самайнтаун с начала октября, и те, кого Херн собрал раньше, по-прежнему стояли здесь. Феи, однако, долго с ними не возились: за считанные минуты они раскидали укутанные в простыни тела по тротуару, вспороли их и разделали на части. Ели феи всегда быстро, нападая целым скопом, вспарывая ткань и животы заостренными зубами. Так в ночи возникла новая завеса – из пыльцы и крови. Тита прошла через нее в сопровождении фей, уже наевшихся, довольных, но опять остановилась возле ограждений, почти ступив на площадь, – оттуда наперерез ей бросились еще охотники.
– Детки, детки! – позвала Титания звонко, взмахнув рукой.
И «детки» ее тут же побросали старые кости, чтобы обглодать новые. Охотники, сплошь мертвецы, двигались вяло, неуклюже, потому стайки прытких, голодавших десятилетиями фей расправлялись с ними в считанные мгновения. Лишь одного охотника с предательски знакомой каштановой копной, что лезла клоками, как старый коврик, они никак не могли сразить и даже более того – очутились вдруг в его плену. Фей десять, а может, двадцать в обоих кулаках, зажатые меж пальцев. Шаг Титании сбился, сердце ухнуло в груди, когда раздался хруст костей, но не тех, что прежде, а маленьких и тонких. Давили ее детей, убивали ее детей, и Тита ощерилась, готовая тоже убивать.
Кто‐то ее опередил. Слезы набрались в глазах, но не скатились, и зубы, оскаленные, тоже не успели вонзиться ни в чье горло. Вместо них вонзилась стрела – просвистела в воздухе и вошла по самое оперенье в грудную клетку трупа с такой силой, что прибила его к фонарному столбу, как бабочку к пробковой доске.
Столб мигнул и тотчас погас. Полумрак сгустился вокруг площади, и повеяло холодом, не осенним, а декабрьским.
– Извини, – сказал Херн и натянул тетиву опять, прежде чем выпустить вслепую еще одну стрелу, на этот раз в лоб другому трупу, что уже сорвал с себя и простыню, и облепивших его голодных фей, и несся на них, вытаращив красные глаза. – Я вырвал из себя все клематисы, но, должно быть, Ламмас посадил их в моих охотниках, пока я не видел… Но ничего. Я сейчас это улажу. Дикая Охота, хочу я или нет того, всегда моя.
И он прошептал что‐то на валлийском, что заставило уши Титании навостриться и задергаться. Она не разбирала слов, но звучало оно, как песня. Затем Херн поднял вверх руку в железной, как и все его одеяние, перчатке, сжал ее в кулак – и точно так же будто сжались внутренности у всех охотников. Те, что все еще боролись с феями, застыли, согнулись и задрожали от мороза, от которого даже дыхание Титании обратилось в пар. Заиндевели крылья фей, прильнувших к ней в поисках тепла, и пожухли черные цветы, которые они так упорно взращивали. Клематисы тоже погибли, прямо изо ртов охотников полезли назад, посыпались, изнеможенные, как сухоцветы. Херн всех охотников от чужой власти освободил – и вновь предъявил на них свои права.
Трупы в белых простынях обступили его полукругом и склонились.
– Ты, – прошептала Титания, наконец. – Почему ты жив?
Херн Хантер стоял прямо перед ней невредимый, еще и с головой, которую она оторвала собственноручно. В черненой кованой броне с треугольными пластинами, как драконья чешуя, своим появлением он словно сделал ветер еще злее и свирепее. Темно-зеленый плащ из шерсти вился за его спиной, как лес, из которого он вышел, и сила, от которой воздух вокруг Херна трещал, тоже была лесной, дикой, непреклонной, как сама Охота. Рыжие кудри обратились в пламя, и из них, точно хворост, его питающий, росли ветвистые рога. Крепкие, оленьи! То была уже не тень, а плоть – истинная, всемогущая, дарованная ему богами, а потому сама божественная. Теперь‐то Титания верила, что они с Херном и впрямь предназначены друг для друга, ибо только противоположности сама судьба и сводит. На Херне не было ни одного участка голой кожи до самой шеи, а Титания стояла пред ним нагая и нежная. И мороз его, что жалил врагов, не зная пощады, касался Титы ласково, как шелк. Смерть одна и смерть другая. Королева и Король.
– Ни один из моих любовников никогда не выживал после меня, – сказала она, все еще потрясенная.
– Я знаю.
– Знаешь? – переспросила Тита, ведь была все это время уверена, что нет. Иначе зачем подпустил настолько близко там, в лесу? Зачем позволил тому случиться? Зачем жертвой пал, когда сам хищник?
– Я ведь не просто так сказал, что я, Титания, лучший для тебя вариант, – усмехнулся он самодовольно, и малахитовые глаза его смотрели так мягко на нее, что Титания хоть и стояла по-прежнему нагая, почувствовала себя так, будто ее завернули в теплый плащ. – Боги, разгневанные на меня за убийство священных зверей, хотели, чтобы мое наказание длилось вечность… Оттого и позволили мне сначала этих зверей съесть. Вечную жизнь то даровало – и вечное проклятие. Поэтому я и смею любить женщину, которая убивает в порыве страсти. Вот только ты, очевидно, рассчитывала на совершенно другой исход. Неужто ты правда только для этого меня и поцеловала? Чтобы убить?
– Убивать любовью – моя природа, – ответила Тита не то смиренно, не то печально. – Неважно, хочу я или нет. Ты бы и
