– Это бросается в глаза. – Если в холодном, ровном голосе и была ирония, то не слишком утонченный Шабо ее не заметил. К нему стало возвращаться самообладание.
– Так оно и есть. Совершенно верно.
– Ты не должен колебаться, Шабо, – заверил его Робеспьер и добавил: – Ты говорил о доказательствах. Какого они рода?
И тут маленький негодяй сказал истинную правду. Он вытащил из кармана пачку ассигнаций.
– Здесь сто тысяч франков. Мне вручили их в качестве взятки, чтобы я не выступал против одного финансового проекта. Если бы я последовал естественному порыву, отверг бы с ужасом это чудовищное предложение и немедленно разоблачил мерзавцев, которые его сделали, я упустил бы возможность выяснить их истинные побуждения. Теперь ты понимаешь, Робеспьер, какой тяжелый выбор стоял передо мной, сколько самообладания мне пришлось проявить. Но дело зашло довольно далеко. Я не осмеливаюсь допустить, чтобы оно зашло еще дальше, иначе я сам попаду под подозрение. Ради своей страны, ради нашей Республики, которая еще не знала более верного слуги, я пошел на риск. Но теперь я должен обелить свою репутацию. Я намерен незамедлительно сдать эти деньги Комитету общественной безопасности и назвать имена предателей.
– Тогда зачем ты пришел ко мне? Ты тратишь драгоценное время впустую. Комитет общественной безопасности, безусловно, с радостью тебя примет и выразит сердечную благодарность, приличествующую такому случаю.
Шабо замялся и переступил с ноги на ногу.
– Поспеши же, мой друг. Поспеши, – подгонял его Неподкупный. Он отошел от стола и остановился перед стушевавшимся гостем. Движения Робеспьера, его худые ноги в тонких шелковых чулках вызвали в памяти Шабо образ аиста.
– Да… но… Черт побери! Я не хочу, чтобы из-за моей связи с заговорщиками меня приняли за одного из них.
– Как такое возможно! Кто посмеет высказать такое подозрение в твой адрес? – Но в голосе Робеспьера не было и намека на убежденность. Его тон оставался безжизненно-ровным, слова звучали механически.
– Но по видимости дело обстоит именно так. Не все подобны тебе, Робеспьер. Не все обладают твоим здравым смыслом и чувством справедливости. Они могут сделать скоропалительные выводы. Поэтому мне необходима какая-нибудь поддержка.
– Ты говоришь, что речь идет о спасении страны. Могут ли патриоту с твоими взглядами помешать какие-то личные соображения, если ставка столь высока?
– Нет, – с силой сказал Шабо. К нему отчасти вернулось красноречие, завоевавшее ему славу трибуна. – Я готов умереть за родину. Но я не хочу погибнуть с клеймом предателя. Я должен подумать о своей семье: о матери и о сестре. Я не хочу разбить им сердце. Они не переживут моего позора, особенно сестра. Она настоящая патриотка. Не так давно она сказала мне: «Франсуа, если когда-нибудь ты предашь дело народа, я первая поражу кинжалом твое сердце».
– Римский дух, – прокомментировал Робеспьер.
– О да, моя сестра – римлянка из римлян!
– Тебе повезло с семьей, – кивнул Робеспьер. Он прошествовал обратно к столу, снова взял чашку и половинку апельсина и, не переставая говорить, возобновил свое занятие. – Твоя тревога совершенно необоснованна. У тебя нет никаких причин сомневаться в том, что члены комитета пойдут тебе навстречу и окажут любое содействие, необходимое для раскрытия этого заговора.
Шабо похолодел.
– Конечно-конечно. Но если бы у меня была какая-нибудь гарантия, если…
– Она у тебя есть, – перебил его ледяной голос. – Твоя гарантия – чистота твоих намерений. Чего же еще ты желаешь?
– Твоей поддержки, Робеспьер, и ничего больше. Ты меня знаешь. Твой взгляд проникает в самую суть людей и вещей, поэтому ты ясно видишь мои намерения. Но другие могут не столь тщательно разобраться в обстоятельствах.
Робеспьер отложил выжатую досуха половинку апельсина и взял вторую. Он поднес ее к чашке и остановился. Его зеленые глаза были устремлены на встревоженное лицо Шабо.
– Чего ты хочешь от меня?
– Помоги мне спасти страну, – последовал быстрый ответ. – Посодействуй мне в этом славном деле, достойном твоего великого патриотизма. Давай возьмемся за руки и вместе сокрушим эту гидру измены. Вот какую задачу я предлагаю тебе решить. И ее решение упрочит твою славу.
При всем своем непомерном тщеславии Робеспьер не откликнулся на этот призыв:
– Не хочу отнимать у тебя ни единого луча славы, Шабо. Кроме того, я чистоплотен во всех своих привычках. Я предпочитаю соблюдать формальности, а ты в данном случае вышел за рамки. Тебе вообще не следовало приходить ко мне. Ты должен обратиться в Комитет общественной безопасности. Не трать попусту время, иди туда. – И Неподкупный перевел взгляд на чашку с апельсином и принялся выжимать в нее вторую половинку.
Шабо понял, что проиграл. У него не было никакой уверенности, что комитет ему поверит. Его охватила паника, к которой примешивалась изрядная доля изумления. Священник в прошлом, Шабо выслушал немало исповедей, и глупость и порочность человека не составляли для него тайны. И все же его поразила мера глупости, выказанная сейчас Робеспьером. Неужели этот напыщенный олух в своем высокомерном самодовольстве и вправду не понимает, насколько ценен для него такой человек, как Шабо? Или это ничтожество думает, что вознеслось на такую высоту исключительно благодаря собственным усилиям и добродетелям? Неужели тщеславие настолько ослепило его, что он не понимает, кому обязан своим возвышением? Где бы он был, если бы не Шабо, не Базир, не Сен-Жюст? И теперь он смеет отказывать одному из них в защите! Смеет отдать его, Шабо, на съедение львам! Неужели ему не приходит в голову, насколько пошатнется его положение, если он потеряет такого сторонника, как Шабо?
Это было непостижимо. Но, наблюдая за тем, как Робеспьер спокойно выжимает апельсин, Шабо больше не мог сомневаться в этой невероятной истине.
Он невнятно пробормотал что-то себе под нос. Робеспьер решил, что он прощается, но на самом деле Шабо произнес: «Quem Deus perdere vult…»[278]С этими словами он нетвердым шагом вышел из комнаты.
От Робеспьера Шабо прямиком направился в Тюильри, в Комитет общественной безопасности. Комитет заседал в составе пяти человек под председательством Барера. По дороге Шабо снова пытался собраться с духом. Он думал о своих прошлых заслугах, о триумфах своего красноречия, о своем величии. Казалось невозможным, чтобы ему не поверили.
Он сохранил вновь обретенную уверенность в себе, даже когда предстал перед ужасным комитетом, члены которого были уже оповещены вездесущими агентами о вчерашних событиях в Якобинском клубе. Комитет встретил Шабо холодно, а ведь еще вчера никто из этих людей не посмел бы держаться подобным образом со столь знаменитым человеком.
Шабо прибег к пламенной риторике, представив себя истовым патриотом, чуть ли не святым, готовым при необходимости принять мученическую смерть во имя Свободы. Ему не удалось растрогать аудиторию. Перед ним была не толпа, а трезвые, расчетливые чиновники. Даже то обстоятельство, что все они входили в партию Горы, его партию, не расположило их в его пользу.
