Ознакомительная версия. Доступно 38 страниц из 188
Уже было известно, что у Нины растет, в ней крепнет, спит и изнуряет мать дите мужского пола; ему, Камлаеву, скоту, всегда казалось, что у него быть должен сын, и сразу вслед за этим откровением врачи взялись за них, за Нину и детеныша, всерьез. Сперва Серафима все супила брови над новыми листками с красными кружками, проставленными умной машиной, обозначающими будто уровень опасности; потом пришел какой-то новый доктор, изящно худой, остроплечий, с отточенным профилем и такими глазами за стеклами узких очков, что в них ни при каком условии не получалось заглянуть — не то чтобы их прятал, но ничего в них не было, с равным успехом можно было смотреть на стальную зеркальную воду. Кивнул, представился бесцветно — «Андрей Сергеевич» — и сел безмолвно, неподвижно в уголке, как человек с петлей, нешумный исполнитель. А Серафима объявила, что все-таки придется сделать биопсию, и Нину тотчас, «не откладывая», препроводили в белую стерильную приветливую пыточную.
Ей сделали инъекцию ультракаина, и этот самый скальпельный, стерильный Андрей Сергеич Любомудров пробил ей спину чуть повыше задницы и вырвал столбик ткани с костным мозгом — всего-то долю грамма, необходимую, чтоб оценить параметры эритроцитарного ростка. Это было не больно — в сравнении с другой процедурой, с пониманием, что длинной паутинной иглой берется кровь того, кто должен вот-вот шевельнуться в тебе, толкнуться в тонкую живую стенку, будто заявляя: «Я уже здесь, ты слышишь, жди, я уже вырос, и мне не терпится увидеться с тобой».
У кабинета Любомудрова — «заведующего отделением патологии» и «доктора наук», как значилось на новой латунной табличке, — сидело четверо угрюмо-настороженных мужчин из класса состоятельных и состоявшихся, взведенных, как курок, и сжатых, как пружина (двухчасовая потогонка в спортивном зале каждый день, беспроводные гарнитуры с проблесковым маячком для связи с Форексом, ММВБ, портфельным управляющим и проч., победная, уверенно-расчетливая зрелость, привыкшая править судьбой как собственным железным зверем с автоматической коробкой передач и дюжиной подушек безопасности; сейчас попритухли, почуяв: «контроль над дорогой» закончился). Диванчик перед телевизором был занят двумя матерями, которые примерно четверть века тому назад произвели тех девочек, которые теперь попали к Любомудрову: шептались друг с дружкой о бедах дочерей — две бабы с разных полюсов: одна — породистая, тонкокостная, артистической выправки, вторая — рыхлая купчиха, магазинная квашня.
— В церковь хожу, — шептала громко «магазинная», — вот с батюшкой вчера поговорила — какие молитвы читать, ведь ничего не знаем при нашем воспитании… Бог посылает испытание — не понимаю, нет. Ребеночек-то тут при чем?..
— Эдисон Варламович… — позвала его сестра.
С занывшим нутром и в то же время с прочным знанием единственной правды (о Нинином лице, смутно-признательной улыбке, с которой она прикладывала руки к животу) он ткнулся в кабинет, ничем не отличавшийся от прочих здешних помещений, безлично-белый, скромный, разве только дипломы, патенты и прочие сертификаты украшали его (член европейских хирургических ассоциаций, профессор университетов и т. д.) да длинная стенка пенала была сплошь завешана снимками плодов на разных месяцах беременности. Видны были большие головы младенцев и пронзительно жалкие, похожие на лапки ящерок, зачаточные ручки: смотреть не хотелось — хорошо там, на снимках, не было никому.
— Начнем с начала, Эдисон Варламович. Есть серьезные осложнения. Вы уже знаете, плохая кровь. Плацентарная недостаточность, аномалия расположения и прикрепления плаценты… — говорил очень тихо, почти не шевеля губами, но при этом предельно внятно: переспрашивать не приходилось. — Из-за этого что может быть… преждевременные роды, осложненные… высока вероятность того, что придется делать операцию, простую саму по себе, но при таких, как у нас с вами, уровнях гемоглобина… но это ладно, кровь мы держим под контролем.
Наблюдаются признаки миокардиодистрофии — сердцу трудно придется. Понимаете, я должен вам об этом сказать. Вы… Нина Александровна должна нам дать согласие на оставление ребенка, официальное согласие. Что все мы, и больная, и врачи решились действовать на этот страх и риск. Вы поймите, никто вас не будет склонять и видеть в этом, так сказать, решение проблемы. Но это в данном случае прямая моя обязанность — сказать. Прерывание беременности — есть такой вариант, — ткнул Камлаева спицей в пупок. — Чтоб совершенно исключить угрозу жизни матери. Поэтому если решать, то лучше именно сейчас, на этих сроках, ни неделей позже.
Что слышит будущий человек, еще не нареченный, не родившийся, какие богомерзкие магнификаты уничтожающего сдвига проходят у него в ушах при приближении скоблящей петли кюретки к маточному зеву? Какой всеразъедающий раствор вливается в распахнутое лоно, какие ржавые корежащие кластеры цепляют, выворачивают с хрястом, ломают нежно-жильчатый скелетик, какой сонорной массой стекает по бесстрастной стали зеркала раздавленное в кашу, перетертое в варенье, отлитое в дистрактный материал предвечное трезвучие? Как поет разоренная, опорожненная утроба, что за плач поднимается над калечным, разграбленным местом ребенка, над оставленной пустошью? Что вы там говорите? Не больно? Кому? А ребенку? А Нине? А Господу?
— …Я говорю вам: все зависит только от решения Нины Александровны. Как она скажет, только так и будет.
— А вы значит, это… — рванулось из Камлаева, — умываете руки. Тебе бумажку официально подписать, что не будет претензий?
— Бросьте! Такой бумажки нет, которая позволит мне не думать. У меня таких ящик бумажек, а сплю я, знаете, по-разному. Мы сделаем все — терапию, саму операцию, мы это можем, этого хотим, мне очень хочется порадоваться, знаете, за вас. — Он продолжал все так же сухо, без подпускания фальшивых интимных ноток, без проникновенности. — Это всегда такая радость, когда удается… когда уже все позади. Такая маленькая радость от своей причастности. Что ты помог. И я хочу помочь. Но Нина должна знать и выбрать, вот все же выбрать, понимаете? Вы знаете, у нас и вправду, в отечественной практике, существовало долго правило, что все должно решаться в пользу женщины, что надо выбрать мать, а не ребенка в подобной ситуации. Ну, как бы плод — еще не личность… Будто бы он и не узнает, что он был-был и перестал. «Мы ничего ему не скажем», да? Но повторяю: со всех точек зрения, моральной, профессиональной, какой угодно… хоть религиозной… это должен быть сознательный выбор. У нас же есть свобода воли. Если мы оставляем, остается угроза и ребенку, и матери — вот такие качели.
— Он там живой, она его слышит — она вам только это скажет. Она же знает: другого у нее не будет… И что — ей это предложить, после шести лет мыканья, после вот чуда уже как бы? Ей это будет не жизнь, если ей сделать так. Она вам не отдаст его из одного инстинкта самосохранения.
— Придется ей сказать. Поговорите с ней сегодня, завтра. Или хотите я?
— Нет, нет, скажу. Извините, — поднялся, не зная, с каким лицом, глазами, каким голосом он должен ей это сказать, какой теснотой объятия, какой силой нажима; ему было нечем, такого языка для Нины не изобрели.
Постоял у стеклянных дверей отделения, дожидаясь, когда подойдет медсестра и вынесет ему салатовый халат и синие бахилы, и двинулся, пополз, как по морскому дну, по коридору больничного, патологического «Хилтона». Журчал ручей, среди декоративных скал и колыхавшихся в задумчивости водорослей сновали бирюзово-золотистые упитанные рыбки… нашел одноместный гостиничный номер, толкнул именную, с листком назначений, бесшумную дверь, и Нинин бесстрашно-взыскующий взгляд стал для него единственным источником сознания. В больничном белье и халате, в матерчатых тапочках, она сидела на кровати и распутывала перекрутившиеся провода наушников. Он медленно осел перед кроватью на колени, подполз, приналег и дрожаще, позорно-бессильно притронулся к ее девчоночьим лодыжкам, щиколоткам.
Ознакомительная версия. Доступно 38 страниц из 188
