«Мы слушали не того Каму, — призывая поддержать запускаемую ею кампанию по освобождению Сайруса, писала она в первой же своей статье, отданной ею в печать после приезда в Индию. — Теперь давайте уйдем от эфемерного примитивизма рок-н-ролла Ормуса и обратимся к глубоким философским размышлениям его старшего брата — к размышлениям о вечном. Если мы еще не слишком стары и способны учиться, Сайрус Кама может нас многому научить. P. S. Он милашка, хотя это вовсе не значит, что мы любим мужчин за их стальные ягодицы, правда?» Да, правда.
Во время долгого турне «VTO» кампания за освобождение Сайруса набрала обороты. В Нью-Йорке всегда держащая нос по ветру Богиня Ma выехала из Родопы-билдинг и заклеймила Ормуса Каму вполне в духе Сайруса. Его подавление модальности расы и цвета кожи ради несостоятельной универсалистской западной догмы свидетельствует о его отказе от самого себя ради желанного, вызывающего его восхищение Другого. Именитые юристы в Нью-Йорке и Индии взялись за дело Сайруса; индийские власти, смущенные таким вниманием, изъявили свою готовность проявить гибкость; и наконец Мадонна Сангрия предложила свое замечательное решение этой проблемы.
— Послушайте меня, хорошо? — сказала она Сайрусу, пребывая в необычайном, нехарактерном для нее волнении. — Я знаю, что это звучит слишком прямолинейно и женщины вашей культуры не ведут себя подобным образом, но я думаю… я просто… нет, не так. Я хочу сказать, что, если бы вы женились на мне — хорошо, Сайрус? — тогда вы могли бы получить американский паспорт, вот это да! И мы могли бы посадить вас в самолет и позаботиться о вас дома.
Был конец 1995 года — «VTO» была в Южной Америке, на завершающем этапе гастролей, — когда после пяти месяцев раздумий Сайрус Кама дал свой ответ:
— Мисс Мадонна, когда вы и ваш брат впервые предложили мне свою помощь, я принял ее из-за своей, как я сейчас понимаю, слабости. Вы были столь красивы и убедительны, и я подумал: что ж, если они верят в меня, тогда я готов, я приму их заботу и выйду из моего любимого Тихара. Но все это время я знал, что если бы я вышел отсюда вместе с вами, то очень скоро почувствовал бы себя обязанным убить вас, да, и вашего брата тоже, и, возможно, свою мать, которая отказалась от меня и моего брата-близнеца Ардавирафа, и попутно еще много других людей, а в конце своего путешествия я достиг бы его истинной цели, к которой стремился всей душой, — убийство моего младшего брата Ормуса, ненависть к которому разрушила мою жизнь.
Видите, каков соблазн. Однако после соответствующих размышлений я нашел в себе силы отказаться. Еще раз благодарю вас за интерес, проявленный ко мне, за ваше признание в любви, ваше великодушное предложение вступить с вами в брак и за ваши подарки. Особенно же благодарю вас за присланные по моей просьбе видеоаппаратуру и записи концерта моего брата и за то, что вы убедили администрацию тюрьмы позволить мне вопреки правилам держать все это в моей скромной камере. Я очень внимательно отсмотрел шоу моего брата и понял, что он уже ушел из этой жизни. Посмотрите в его глаза. Он умер. Он в аду. Так что, как видите, необходимость убивать его отпала, я свободен от того, что двигало мною всю жизнь. Для меня совершение других убийств в этих изменившихся обстоятельствах было бы верхом дурного вкуса, поэтому я с радостью остаюсь здесь, в тюрьме. Благодарю вас, мисс Мадонна, и до свидания.
Теперь я вспоминаю последние события.
Та зима, после завершения тура «В царство мертвых», была самой свирепой из тех, что мы могли припомнить. Мира и я совсем не виделись с Ормусом, который, по своему обыкновению, заперся в Родопы-билдинг и не выказывал ни малейшего желания связаться с нами. Когда я думал о нем, я представлял его индейским вождем, который решил, что сегодня хороший день для того, чтобы умереть, и направился на избранное им для этого место, где он просто сидит теперь в ожидании ангела. Но большую часть времени мое внимание было занято другим. Мне нужно было восстанавливать свои отношения с Мирой. Даже в самые лучшие времена музыкантам очень трудно возвращаться домой после турне. Они привыкают к уединению, к напряженным до предела графикам, бессонным ночам и злачным местам по всему земному шару, привыкают быть перемещающимся центром всеобщего внимания, к терзающему их волнению накануне выступлений, к нескончаемой гонке, когда концерт следует за концертом, к истощению и опустошенности после них, к тому, что музыка надоедает, что они открывают ее заново, привыкают к спадам и подъемам в отношениях с другими музыкантами, постоянному сексуальному напряжению и «корабельным романам», к ощущению, что они прогульщики или бегущие под дождем изгои.
Еще труднее приходится музыкантам, которые берут с собой детей. Тара Челано уже выросла, ходит в школу, она играет в «Красной Шапочке», и в то время как другие девочки ее возраста не знают, где находится Манхэттен, Тара уже не раз объехала вокруг света и видела такое, о чем не решится говорить в школе, ибо рискует оскорбить в лучших чувствах своих идеалистов-учителей.
И самое трудное — это возвращение к стабильным отношениям, потому что после нескольких лет жизни как перекати-поле сама идея стабильности кажется иллюзией, а в нашем конкретном случае я подмочил свою репутацию, и Мира знала это. Я не доверял ей (ха!). Я не мог поверить, что, оказавшись в водовороте неверности, она не будет втянута в него. Именно в этом была проблема, которая требовала решения.
Я помню воскресенье в парке. Снегопад начался еще под Рождество и все не прекращался. Тара была в восторге от этой белизны, ее радовали простор и тишина, от которых она отвыкла за годы, проведенные в мелькании ярких огней, в трейлерах, в постоянных переездах. В то воскресенье, играя в снежки, она была рада, что дома, с нами, и радость ее помогла нам снова сблизиться. Мы осознали, сколь важны мы в ее жизни, как необходимы ей. Семьи в наше время — это союзы, заключенные против ужаса и отчаяния. Эта девочка, ребенок умершего незнакомца, — единственное во всем мире, что связывает меня с будущим.
Мира взяла мою руку в варежке в свою, и после этого нам обоим стало легче. Мы пошли в кино, где какие-то монстры или пришельцы, как обычно, разрушали Нью-Йорк (таким способом Лос-Анджелес демонстрирует Манхэттену, что тот ему небезразличен), и когда мы вернулись домой, в голосовой почте меня ждало сообщение от Клеи Сингх.
Умерла Спента. В Англии тоже было холодно, и в белом доме на холме с видом на Темзу восьмидесятилетняя женщина сидела в гостиной у старинного газового камина рядышком со своими «мальчиками». (Вайрусу было шестьдесят три, а Уолдо за сорок, оба они давно уже забыли, что не были кровными братьями и что не родственные узы, а железная сила обстоятельств сделала их семьей.) Систему отопления не проверяли много лет, и в ту ночь произошла небольшая утечка газа под старым щелястым полом; газ этот сначала усыпил всех троих, а затем взорвался, спалив огромный особняк дотла, вместе с несколькими прекрасными дубами, простоявшими больше двух столетий. С тех пор как Спента уединилась от мира и вверила все повседневные заботы Уолдо и Вайрусу, дом постепенно приходил в упадок, и после пожара окрестные жители неодобрительно покачивали головами и поджимали губы, обсуждая это событие. Это должно было случиться, таково было единодушное мнение. Эти ее сыновья никогда не были способны следить за домом. Она должна была это понимать. Bee сошлись на том, что потеря деревьев — подлинно национальная трагедия.
