к небу. Ему стало на удивление легче, и он решил снова взвесить все «за» и «против»: отнимать ли себе руку или же доживать то, что ему осталось, с ней. Но от знания, что хотя бы малая часть жизни находится в его власти, в душе Астры установился покой.
Снегирёк, всё это время летающий неподалёку, уселся ему на руку рядом с малахитовыми кристаллами, заскакал, зацарапал горячими булавочными коготками кожу юного кинокефала, зашуршал крылышками, выдирая шерстинки с его ладони и пища, словно отговаривая от безумного поступка.
– Ай-яй-яй-яй! – заскулил Астра. – Что, малыш, не хочешь, чтобы твой хозяин сделал себе больно? Скачи, пожалуйста, осторожнее, прошу тебя, ты можешь ненароком подпалить кристаллы, и тогда рубить будет уже нечего. Мне только одну боль перетерпеть, чтобы ушла другая. Когда тебя создавал Репрев, он не говорил тебе, что наша встреча будет короткой? В таком случае тебе скажу я: мне становится хуже, и, чтобы появилась хоть какая-то надежда на выздоровление, я вынужден… лишить себя руки. Да, понимаю, звучит неприятно, но другого пути у меня нет. Да перестань ты скакать блохой! Или, может, мне положить на плаху не руку, а голову? – запугивал он Юдо, но понарошку, зло улыбаясь краешками губ, желая узнать, чем чудо-птица ему ответит. Для большего устрашения Астра ловко положил свою дурную голову под гильотину, здоровой рукой придерживая раму.
И тут Юдо выкинул такое, чего Астра никак не мог ожидать: клювиком, как на крючок, подцепил его за пальто, пыжась, поднял хозяина в воздух и кинул в сугроб. Виляя задом, хозяин выскочил из сугроба и требующим незамедлительных объяснений взглядом уставился на порхающего снегирька. Тот, конечно, ничего не ответил, но прочирикал что-то осуждающее на своём птичьем.
– Каких ещё сюрпризов мне от тебя ждать? – сбитым голосом спросил у него Астра, переводя дыхание. – А ты меня до города не подбросишь, а? Нет? Я так и думал. Но в одном ты прав: то, что я задумал, кончится плохо. Стоит признать, что это одно из самых моих неудачных изобретений. Себя ты убиваешь или другого, вредишь себе или товарищу – смысл всегда один. Чем моя жизнь отличается от чужой жизни? Тем, что я смею распоряжаться ею по своему усмотрению? Вспомни, о чём тебе твердил Алатар. Мы все связаны друг с другом незримыми нитями. Насильно, безжалостно перережешь одну нить, и последствия могут быть непоправимыми. Оберегать жизнь – наш долг. А есть ли что-то помимо долга? Разве не счастлив я, что живу, что ещё не лечу во тьму провала? Разве я не счастлив, что живу с мыслью о любимой?.. Ещё будут ясные ночи, когда я взгляну на звёзды. Не в этом ли смысл продолжать? Кто-то скажет: мало. Но не я. Для меня смысла – через край. Я счастлив проживать эту секунду, и если мне скажут, что в следующую секунду мне умирать, – не загрущу, а проживу и её счастливо.
Астра долбил молотком по топору, отрывая его от рамы, и когда из просыревшей древесины с визгливым скрипом высунулись клювики гвоздей, он вставил между топорищем и оконной рамой носок молотка и, налегая всем весом на рукоятку инструмента, орудовал молотком, как рычагом. Снегирёк, трусливо вереща, взвился под крышу, осыпая своего хозяина искрящими перьями; сгорая, они оставляли за собой дымящийся след. Топор с торчащими из топорища четырьями копошащимися, как червяки, гнутыми гвоздями упал и саданул Астру обухом по ноге.
Астра выругался, сжав зубы, заткнул топор за пояс, бросил молоток в глубокий карман и побрёл в дом. Теперь юный кинокефал чувствовал себя ещё лучше: он отрезал себе один из путей отхода, тот, что дарил ложную, но успокоительную надежду.
Окно захлопнулось, и от грохочущего, перемешанного со звоном бьющегося стекла удара раскололось, разлетевшись на куски, – Астра упал навзничь, закрывая руками голову. Сердце шипело от жара крови, срывалось остудиться в прохладный снег, примятый голодным брюхом. Успокоившись, он поднялся и стряхнул с полы пальто густо налипший снег. Юдо, затаившийся у Астры под шапкой, вылез из-под неё, толкаясь головкой, и вспорхнул хозяину на плечо.
– Дом разваливается, – только и сказал Астра чудо-птице, обернувшись и увидев причину шума.
Астра уже и не помнил, когда в последний раз мылся. В шерсть въелся мускусный запах пота, который он привык не замечать. Некогда лоснящийся и гладкий волос, теперь сальный, скользящий меж пальцев, торчал во все стороны, крошился. Астра даже оставил утренние умывания, и в уголках узких щелей глаз обильно сцеживался серного цвета гной. Всё реже юный кинокефал становился на колени у цинкового ведра: наклоняться было тяжко – поясницу пробивала стреляющая боль.
Но больше всего донимал голод. К горлу то и дело подступала тошнота: опорожнить бы желудок, да нечем. Лишь пару раз его вырвало густой тянущейся желчью, кисло обожгло глотку, после чего он ещё долго откашливался, а в горле першило. Нечем было поживиться в зимнем лесу: не встречал Астра ни ягод, ни листьев, ни корешков, не было у него ни силка, ни оружия, чтобы загнать зверя, да и здесь, в самом конце Зелёного коридора, зверь не водился. А если и водился, то запросто мог быть миражом. Ах, отведать бы рыбки от Алатара, да с золотой корочкой, на костре, чтоб на зубах хрустела, обжигала язык, а мясо – белое, как жемчуг, тает во рту, – обсасывать бы его до волокнинки, не спеша глотая обваленные в слюне комочки. Обглодать все иглы-косточки, не оставив на них ни одной кровинки. А потом, а потом – размолоть зубами рыбий скелет целиком, чтобы ничего не пропало. Но каждый раз, когда змей предлагал Астре рыбу, Астра был непреклонен. Вместо рыбы он жевал содранную с осины кору. Так было и в этот раз.
– Может быть, если ты впал в отчаяние, единственно верным решением будет покончить с собой? Прекратить бессмысленные страдания и забраться, наконец, в качающуюся колыбель, рядом со своим бенгардийским другом? – спрашивал змей у Астры.
– Страдания не могут быть бессмысленными для того, кто страдает. Они могут быть лишены смысла лишь для того, кто наблюдает за чужими страданиями.
– Так свойственно рассуждать бенгардийцам. Хочешь сказать, это артифекс наказывает тебя? – усмехнулся змей.
– Не наказывает. Исцеляет. То есть…
– То есть наказывает, – ехидно заметил змей. – Несправедлив он к своим созданиям.
– Я болен, – выкрикнул Астра, зашёлся кашлем, а когда закончил, снова заговорил по-обычному: – Я болен, но не малахитовой болезнью. У меня болит душа, потому что я сделал кое-что плохое.
– И что же такого плохого ты сделал, Астра?
– Я
