следующего свидания. А оно обязательно состоится. Потому что очень скоро тебя будет вести за собой не разум, а живот. – И змей скрылся в пруду.
На третью ночь Астре приснился тревожный сон: будто открывает он глаза и двинуться не может – прирос к кровати, а над ним – зелёный хрусталь гробовой доски, и вся комната от пола до потолка поросла сталактитами и сталагмитами малахитовой травы, словно объятая зелёно-агатовым пожаром. Кристаллы её свисали подвесками, а их чистый и в то же время щемящий колокольчиковый звон весело прыгал по дому.
Пробудившись, Астра хватал ртом воздух, крутил головой, пыхтел и, лишь окончательно отделив сон от яви, с благодарностью принял щадящую действительность. Он кинулся к зеркалу и долго рассматривал своё отражение: а вдруг сон – вещий? Но никаких изменений с ним не случилось, разве что рука окаменела сильнее: малахитовые кристаллы разрослись к плечу.
Не добыв себе никакой пищи, он сдирал с осины кору и жевал её. Вот и вся еда. Голод Астра обманывал талой водой.
Картографа Ориона нигде не было. Едва дом щепкой отжелтеет у Астры за спиной, юный кинокефал снова стоит у его крыльца, словно никуда и не уходил, словно не было тех изнурительно долгих, порой отнимающих несколько часов, хождений по глубокому снегу.
Каждый день Астра начинал свой поход с разных сторон дома: с западной, с восточной, с северной, с южной; пробовал ходить по диагонали, с разных углов дома; задом наперёд; с завязанными глазами и с палкой, как слепой; задом наперёд с завязанными глазами (тогда, потерпев неудачу, он плюхнулся в снег и горько заплакал). Но всегда приходил в одно место – к жёлтому дому. Так Астра провёл первую неделю в изгнании.
Его крепко взяла тоска, и оставалось уповать лишь на то, что картограф, получив сообщение, сам придёт к нему. Дни проходили бессмысленно и однообразно: утром Астра топил печь и, нимало не медля, отправлялся на поиски Ориона, потом возвращался несолоно хлебавши, с грустью на душе сосал осиновую кору, а там незаметно подкрадывалась ночь, а значит, снова топить печь. А малахитовая болезнь постепенно брала своё: кристаллы, подвешенные на каменной руке на тонких, но довольно крепких ножках, – а таких висюлек было не то чтобы много, – волновались благолепным перезвоном. Сначала перезвон мёдом лился в уши Астре, теперь же мерещился ему в тишине, не один раз поднимал посреди ночи и больше не приносил былого покоя и умиротворения. Дальнейшая судьба висюлек – прирасти к малахитовому панцирю. Ничем их не оторвёшь, а сами отпасть они не могли.
Кроме того, всё время болела голова, словно кто-то гнул виски, как молоденький прутик, пытаясь сломать его, выкрутив. В голове у Астры, как он это себе представлял, там, на холме, где вились красные виноградные лозы, до того раскалённом тяжёлым свинцовым солнцем, что листья сворачивались от жара в цигарки, невидимая рука срывала одну лозу за другой, с хрустом мяла между невидимыми пальцами твёрдые, крупные виноградины, и по лбу кинокефала стекал обильный горький и липкий сок. В глазах то резало от горького пота, то темнело. Но стоило только с силой прижать голову к подушке, как боль уходила на миг – больше никак от неё было не отделаться. Астра подолгу лежал в постели, не спеша водил маслянистыми пальцами по холодному краю перины, будто касаясь тихой утренней воды, ласкал швы на ткани.
Исчез зуд – под малахитовым панцирем кожа потеряла чувствительность, но пришла другая беда – зуд мнимый. Астра когтистой рукой расчесал себе до мяса голову – другие места на теле берегла одежда, а под шапку залезть было проще всего. И теперь каждое утро он, раздевшись догола, осматривал себя в зеркало, выискивая на теле зелёные шипы, но нигде, кроме руки, к своему облегчению, их не обнаруживал.
И нескончаемая, изнуряющая слабость. Только растопить печь – отнимало у него столько сил, что весь остаток дня он проводил в постели.
Одностворчатое окно, ведущее в пустующий закуток, бывший когда-то душевой, открывалось вертикально вверх. Оно было одно такое в доме и располагалось напротив поленницы.
В один из дней Астру посетила зловещая, словно нашёптанная кем-то мысль: «Из этого окошка вышла бы чудесная гильотина. Она бы без труда отсекла мне больную руку. Но где взять лезвие… Лезвие… Топор! И как я сразу не догадался!»
Построить гильотину было куда проще, чем собрать передатчик: всего-то и надо – парой гвоздей приколотить топорище к нижней грани рамы. Работа осложнялась лишь тем, что вновь приходилось орудовать одной рукой.
Для начала Астра вбил на пне, как на верстаке, гвозди в рукоять топора. Потом, закусив нижнюю губу, стал прилаживать рукоять к раме, зажав под локтем режущее ткань лезвие, – от прицельно метких, размеренных ударов молотка дребезжали стёкла. Астра вздрогнул от неожиданности: кончик гвоздя расщепил один из четырёх квадратов стекла в раме – оно пронзительно звякнуло, и на его шерсть снежинками легли осколки.
Покончив с первым гвоздём, Астра приноровился, и дело пошло в гору. Время от времени юный кинокефал поглядывал за плечо: ему снова мерещилось, что он не один, что за ним наблюдают. Но Астра, как всегда, был один.
Небо, словно отколотая, волнистая на разломе неотёсанная каменная глыба, закрывало солнце. Его облепили, как грязь, облака: засохшие – их даже ветер гнушался гнать, – они зависли над головой, грозясь в любую минуту сорваться на голову.
В душевую практически не проникал свет, и в ней клубился мрак.
Астра стоял в тяжёлом раздумье: правильно ли он поступает или нет, какие будут последствия? Его одолевал страх, страх, от которого тряслись поджилки. «Что же я делаю? Какими глупостями я занимаюсь!» – кричал ему разум.
А между тем каменная рука тыльной стороной ладони кверху со слегка согнутыми пальцами уже лежала под гильотиной, напоминая собой в полутьме дохлого, с растопыренными лапками, покоящегося на спине зелёного паука. Другая рука придерживала раму, чтобы рама под тяжестью топора не обрушилась раньше времени. Так Астра и простоял час, а может и больше, размышляя. В числе прочего он думал о том, что без руки – кому он будет нужен? Агнии – и подавно. Где может быть Агния? А если она так же, как и он, умирает от голода в холодном доме, совсем одна? А ведь у неё даже нет чудесной птицы, которая помогла бы ей развести огонь и согреться.
– Я бы снова и снова переживал болезнь, лишь бы ты была жива и здорова. Большего я не прошу, – прошептал Астра, подняв голову
