обагрены кровью. Это был тот же роковой австро-французский союз! Опять оправдался голос народа, осуждавшего этот брак. Пожар, гибель стольких людей служат печальным предзнаменованием для новобрачных.
— Невесёлая трагедия ожидает нас в будущем! — сказал один.
— Чего достиг он этим браком! Немцы всё так же ненавидят его, а французов он положительно восстановил против себя, — возразил другой.
— Он сам роет себе яму!
Не такие ли соображения омрачают душу и чело Наполеона? Подозревает ли он о толках в народе, возбуждённых этим несчастным событием? Неужели судьба начинает изменять ему? Не был ли Асперн первым признаком, что солнце его счастья близко к закату, а этот пожар не есть ли вторичное предзнаменование грозящей ему беды? Неужели у Наполеона, как у всех смертных, могло пробудиться хотя бы минутное сознание непрочности земных благ?
Он повелительно указал рукою на пылавший перед ним костёр. Пожарные, рабочие, офицеры поспешно бросились по направлению его руки. В облаке сероватого дыма виднелись трое людей, которые медленно пробирались по уцелевшим балкам и доскам, всё ближе и ближе к тому месту, где стоял император. Они в разорванных, обгорелых платьях; лица их почернели от копоти и покрыты ожогами. Они несут кого-то. По клочьям белого платья можно догадаться, что это женщина.
— Носилки! Зовите скорее доктора! Она ещё жива! — крикнул Наполеон, заметив судорожное движение руки обгоревшей женщины.
— Доктор уже здесь с несколькими помощниками.
— Кто такой?
— Беньямин Бурдон, из госпиталя на улице Таrаnnе.
— Зовите его сюда.
Трое мужчин со своей ношей перешагнули последние доски, загораживавшие им дорогу, и вошли в сад.
Это были Эгберт, Вольфсегг и Дероне; они несли Антуанету.
Слабый, но раздирающий крик вырвался из груди несчастной.
Двое людей бросились к ней: Наполеон и Цамбелли.
Следуя порыву своего горя, Витторио забыл всякое уважение к императору и кинулся к обгоревшей женщине с поднятой рукой, как будто хотел убить всякого, кто вздумал бы остановить его.
С диким криком: «Антуанета!» — опустился он на колени, но вслед за тем упал навзничь, как будто поражённый молнией.
— Жива ли она? — спросил Наполеон, подходя ближе.
— Да, но скоро умрёт! — ответил резко граф Вольфсегг, стиснув зубы.
Наполеон наклонился над той, которая представляла собой жалкую тень прежней блестящей маркизы де Гондревилль. Он увидел обезображенное лицо, искажённое болью.
Она подняла ресницы. Губы её прошептали что-то. Ему показалось, что она сказала: «Семела!..», — или это был обман воображения?
Явились слуги с носилками и доктор.
— Бурдон! — сказал император суровым, хриплым голосом. — Она должна жить!
— Нет, ваше величество. Мы все должны желать, чтобы она умерла. Если она выйдет из этого бесчувственного состояния, то пробуждение будет для неё хуже смерти.
Умирающую переложили на мягкие носилки и понесли в дом. Бурдон утешал Эгберта, который не мог более сдерживать своих слёз.
Наполеон и граф Вольфсегг остались одни.
— Прочь отсюда, — пробормотал Наполеон. — Только и можно жить на поле битвы! — Он быстро повернулся к графу Вольфсеггу: — Итак, в Москву! Смерть или победа! Немцы последуют за мной...
— Надеюсь, что нет! — ответил граф Вольфсегг.
Наполеон сделал вид, что не слышит его.
Над их головами разразился первый удар грома; молния осветила чёрные тучи.
Наполеон вышел из сада, засунув руки в карманы своего военного сюртука.
Граф Вольфсегг послал ему вслед проклятие. Расслышал ли его Наполеон?
Потоками хлынул дождь, заливая огромное дымящееся пожарище.
— Подымите его! — крикнул Дероне, толкая ногой лежащего на земле Витторио.
Двое полицейских приподняли с земли изящного маркиза, трясли его, поворачивали во все стороны, но он не подавал ни малейшего признака жизни.
— Он умер, — сказал Дероне, взглянув на лицо Цамбелли. — Туда ему и дорога! Бросьте его!
Наступила осень с кротким солнечным сиянием. Яркая зелень деревьев померкла; кое-где уже появились жёлтые листья.
В замке Зебург, между озёрами Траун и Аттер, готовится семейное празднество по случаю свадьбы приёмной дочери графа Вольфсегга с Эгбертом Геймвальдом. Местные жители помнили его с октябрьской ночи 1808 года, когда он впервые явился в замок с вестью о насильственной смерти Жана Бурдона; другие видели его при Асперне и на мосту при Эбельсберге во время схватки с французами и с уважением отзывались о храбрости молодого капитана.
Сначала внезапное появление Магдалены, приехавшей из Парижа вместе с графом, возбудило много толков и послужило поводом к злословию; каждый рассказывал её историю по-своему. Но в самое непродолжительное время Магдалена расположила к себе простодушных деревенских жителей своей обходительностью и тактом, с которым она держала себя. В ней не было и тени заносчивости и той высокомерной снисходительности, с какой обыкновенно знатные дамы обходятся с бедными и с теми, кого они считают ниже себя по общественному положению. Прислуга в замке радовалась, что бразды домашнего правления скоро перейдут в её руки и что они будут избавлены от воркотни старой маркизы Гондревилль, которая со дня на день делалась раздражительнее и брюзгливее. Даже мрачное лицо графа Вольфсегга заметно просветлялось в присутствии Магдалены.
— Если бы барышни не было в замке, — заметил однажды старый управляющий, — то можно было бы повеситься от собственной тоски.
— Ну, это было бы безбожно! — возразил патер Марсель, который стал ещё более походить на лисицу. — Разве можно толковать о смерти, когда у нас есть старое тирольское вино в погребе и надежда увидеть в будущем году страшную комету.
О приключениях капуцина в последние годы ходили странные слухи. Одни простодушно верили его россказням вроде того, что он собственноручно отрезал головы у двенадцати спящих французов. Если же кто-нибудь выражал сомнение в подлинности этих страшных историй, то патер набожно поднимал глаза к небу, как будто хотел сказать: «Что делать! Участь праведников терпеливо выносит клевету», — или же останавливал болтуна вопросом:
— Разве вы были при этом? Докажите, что я говорю неправду!
Весьма немногие находили, что ответить на это. Большинство придерживалось убеждения, что капуцин намеренно рассказывает сказки, чтобы отвести глаза, и что во время войны в его руках была длинная пороховая нить, протянутая из Вены в Тирольские горы.
Как у прислуги, так и у господ, в замке Зебург патер Марсель был почётным и любимым гостем, который умел понять шутку и сам подшутить над другими умно и кстати. В день своего приезда из Парижа в конце июля граф послал за ним в Гмунден и имел с ним продолжительный
