раз пишет Каверин), она не всегда оказывалось той самой бумажкой («Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня»[463]), о которой мечтал профессор Преображенский, но точно могла быть аргументом в полном интриг мире советской литературы.
А вот сейчас это время кончилось.
Перстень — неизвестно где.
Авторитета, который благословил бы начинающего, да так, чтобы это не было «фактом его личной биографии» тоже нет.
Время переменилось. Не то чтобы писателю не нужно доказывать легитимность своего существования, просто это делается иначе.
Яйца перестали быть дефицитом, и от этого измельчали и не в цене.
Идеальная книга (о новом спросе на книгу)
К радости обладания книгой примешивался страх, что её украдут, и опасение, что она все-таки не бесконечна. Эти волнения усилили мою всегдашнюю мизантропию. У меня ещё оставались друзья — я перестал видеться с ними. Пленник книги, я почти не появлялся на улице. Я рассматривал в лупу потертый корешок и переплёт и отгонял мысли о возможной мистификации. Я заметил, что маленькие картинки попадаются страниц через двести. Они никогда не повторялись. Я стал отмечать их в записной книжке, и она тут же заполнилась. Ночью, в редкие часы, когда не мучила бессонница, я засыпал с книгой.
Хосе Борхес, «Книга Песка».
Есть такая особенность возраста: достигнув определённых лет, я обнаружил, что с трудом читаю современную художественную литературу. Здесь не содержится жалоба на упадок, нет — книги мемуарные, исторические, многие мои знакомые читают с прежним интересом.
А вот то, что трогало раньше — история о чьей-то печальной жизни, нравственных исканиях, падениях и взлёты даже не оставляет равнодушным, а вызывает отторжение. Зачем это мне? Эти чужие судьбы, это ненужное знание о чужих ошибках и чужом раскаянии?
В связи с этим возникает вопрос: какой должна быть идеальная книга? Не то чтобы одна и сразу идеальная, а каково направление литературы, образцы которого живут дольше, и оказываются прочнее.
Такое впечатление, что это литература познавательная. И идеальный роман — тоже роман познавательный, который читателю продают вместе с сюжетом бонус: кулинарные рецепты, географические сведения и популярный пересказ достижений науки. Был такой писатель Сальгари (1863–1911), итальянский вариант Жюля Верна. Он был чрезвычайно плодовит, но не сказать, что счастлив. Сальгари написал около двухсот книг, но всю жизнь бедствовал и под конец, за шестьдесят лет до Мисимы, сделал харакири в Турине. У Умберто Эко, в комментариях к «Имени Розы», есть такой пассаж: «Существует риск впасть в „сальгаризм“. Герои Сальгари бегут по лесу, спасаясь от погони, и налетают на корень баобаба. Тут повествователь откладывает в сторону сюжет и начинает ботаническую лекцию о баобабе. Теперь это воспринимается нами с какой-то нежностью, как недостаток милого человека. Но делать так всё-таки не следовало»[464]. Действительно, тот же метод у Жюля Верна выглядит, как старая паровая машина — извинительно-винтажно.
Но такая познавательность утомляет, жизнь жёстче, времена переменились, и читать «Википедию» становится не в пример интереснее. У хорошего поэта и математика Владимира Губайловского есть статья о «Википедии», которая так и называется «Новая книга человечества»[465]. Там речь идёт об апологии коллективной энциклопедии — да, она имеет неизбежные недостатки, но неоспоримые достоинства перевешивают.
И действительно, всякий внимательный читатель, не доверяя слепо написанному, может извлечь даже из русской «Википедии» важную информацию. Тщеславные переписчики биографических статей, сами того не замечая, проговариваются в стиле изложения. Дутые величины остаются дутыми — и для этого не нужно иметь опыт чтения советских газет, по которым тогда внимательный гражданин мог предсказать имя будущего вождя, тревожные новости международной политики и экономические катастрофы. Лексикон до сих пор определяет суть энциклопедического высказывания. Уже давно это называется словом «дискурс». Оно прекрасно тем, что позволяет травить тех, кто делает в нём неправильное ударение.
Справочник — вот идеальная книга. Словарь, энциклопедия — в какой форме неважно.
Энциклопедия, по определению, пересказ окружающего мира, сведение беспорядка и разнообразия к алфавитному порядку. Она — родственник карты, а читатель интуитивно тянется к карте, а не к рельефу. Географических объектов слишком много для того, чтобы посетить их самостоятельно — поэтому читатель пользуется пересказом. Энциклопедия пересказывает человеческое знание и сама превращается в книгу для чтения. Две вещи делают энциклопедию идеальной книгой — масштабирование знания и список. Ведь знание в ней упорядочено списком. Именно в энциклопедии возможно бесконечное чтение с точным балансом между expected и innovated (ожидаемым и новым). То есть мы можем раскрыть любой том и продолжить чтение, будто войдя в реку.
Я вырос в тени Большой Советской Энциклопедии, что только кажется метафорой. Рядом с кроватью стояли синие с золотом тома её второго издания. Они были похожи на те внушительные здания сороковых годов прошлого века, которые так популярны теперь у риелторов.
Ни первое (красновато-коричневое) издание, последний том которого вышел в 1947 году, ни третье (ярко-красное), закончившееся в 1979-м, не идут ни в какое сравнение со вторым — как сталинские высотки с бетоном, с соломенным наполнителем двадцатых и брежневским панельным домостроением. В этом втором издании главным редактором был сперва знаменитый академик Сергей Вавилов, а потом — радиофизик Борис Введенский.
Я читал эти монументальные тома, как художественную литературу — статью за статьей, подряд, в кровати и за столом, иногда в туалете (справа там шла труба стояка с холодным потом на масляной краске), иногда в ванной (где страшно было уронить в горячую воду тяжёлый том) — это было сквозное чтение от статьи к статье. По страницам текло время — от 15 декабря 1949 года, когда был подписан к печати первый том, к пятидесятому, тому «СССР», и дополнительному пятьдесят первому, который был наполнен реабилитированными писателями и генералами (один и тот же год смерти видных военных и государственных деятелей наводил на мысль о какой-то загадочной эпидемии). Завершало всё несколько ежегодников (1957–1961) и два тома указателей.
Иногда из книги выпархивал бумажный прямоугольник «Типография Гознака. Брошюровщица № 7». Непонятный Гознак был похож на какого-нибудь Сытина, представлялся живым и был именно «Гознаком», а не «Госзнаком».
Самое интересное в Советской Энциклопедии второго извода было то, что её здание менялось в ходе постройки. В третьем томе «упадочнические стихи А. насыщены религиозно-мистическими и эротическими мотивами <…> После длительного перерыва А. Выступила со стихами лишь накануне и в годы Великой Отечественной войны (напечатанными в журналах „Звезда“ и „Ленинград“), которые показали, что она по-прежнему стоит на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства», в
