наверное уже словенские, горы... Отрешённо поглядывая по сторонам, Павел обдумывал, что следует сделать, в какой последовательности. Решение покинуть Стан было твёрдым. Впервые он подумал об этом дня три назад, когда один из его подчинённых сообщил о странных плакатах. Английское командование обращалось к местному населению с просьбой: в случае «масштабных массовых мероприятий» не помогать казакам и не давать им укрытия.
К разочарованию Павла, его родные перебрались на правобережье Драу, в Тристах, где биваком жили донцы и терцы. Объезжать было далеко, и он, оставив мотоциклиста, по шаткому подвесному мосту перебрался к беженским подводам. Они стояли рядами близ шоссе и в прибрежных лесках. Павел шёл по табору, слыша родную речь, вдыхая запахи костров, свежескошенного сена, лошадей. Стреноженные табунки паслись на виду. Наконец увидел знакомую кибитку, в сторонке — отца, ошкуривающего топориком кол, Полину, хуторянина Звонарёва. Он подошёл к ним. Спустя минут десять, когда остался наедине с отцом и Полиной, сообщил, для чего приехал.
— Собирайтесь. Оповещу через день-другой. Поднимемся в горы. Поживём у тирольцев. Они охотно берут работников в летнюю пору заготавливать дрова и сено. А затем переберёмся в Швейцарию. У меня там знакомый. Русский. У него — ферма.
Тихон Маркяныч, прихворнувший с вечера, выпутал из поредевшей бороды щепку, устало опустил руку. Он сидел на чурке сгорбившись. И, подумав, поднял на сына свои светлые подслеповатые глаза.
— Тобе, сынок, видней. Ты чина высокого и заправляешь с генералами. Раз припекло — дожидаться нечего... Тольки ты, Паня, не обижайся. Не горячись. Мы с Полиной надысь совет держали. И порешили остаться тута, при подводе. В мои ли годики по горам сигать? От смерти удирать? От ней не скроешься! И рад бы, да запас силёнок вышел. Стратил до копейки... Нет! Мы всю жисть с казаками, блукатили с ними и обчий суд примем! А ты ишо крепкий, тобе казачонка поднимать. Раз даёт так Господь — его не переспоришь. Мне на самом деле всё немило кругом. Должно, и на покой пора... А Полинка... Я её не держу. Как сама хочет... Могет, уговоришь?
— Меня уговаривать нечего! — сурово отозвалась старшая сноха. — Как я вас одного брошу? Такого греха не приму. Как Бог присудит, так и будет.
— Вас выдадут Советам, — произнёс Павел с интонацией, которой обычно говорят с упрямыми детьми. — В лучшем случае не расстреляют сразу, а замучают в сталинском концлагере. Это вы понимаете?
И отец, и Полина неуступчиво молчали. Павел вспылил, прошёлся вдоль подводы.
— Собирайтесь! Приеду — заберу. А нет — увезу под арестом. Будет так! А меня вы знаете...
Тихон Маркяныч с живостью поднялся, сердито топнул.
— Цыц! Тута я старший! Ишь, моду взял командовать! Такое сказануть: отца под арестом! Моё порешенье ты слыхал. И не суперечь! Одно дело — твоя семья, другое — мы. Нас не перекуёшь. И любо нам со своими казаками. На миру, как молвят, и гибель красна!
Через час войсковой старшина Шаганов был уже в комендатуре. Вечером наведался к себе на квартиру, рассказал Марьяне, возмущаясь и негодуя, о решении родных. Однако жена их отказ восприняла с пониманием, пыталась защищать.
Гостиница «Гольденер Фиш», где размещался штаб походного атамана, в эту ночь сияла огнями. У Доманова были гости. Павел видел, как адъютант атамана, подъесаул Бутлеров, прогуливался с майором Дэвисом, посасывающим трубку, оживлённо болтая по-английски. В манере держаться, в походке усатого красавца-майора в берете с помпоном прежде сквозили дружественность и расположение. Теперь же проступали напряжённость и неведомая скованность.
Батько Шкуро со своей свитой нагрянул внезапно. По-прежнему щеголял он в дорогой чёрной черкеске. Только поменял немецкие награды на орден Бани, полученный от англичан ещё в Гражданскую войну. Павел в эти минуты, сопровождаемый тремя терцами, патрулировал центр Лиенца. На площади «Ам Маркт» ему почему-то запомнились два священника-францисканца с тонзурами (выстриженными плешками), в кофейных рясах, перетянутых шнурами, которые, стоя под фонарём, обнимались как влюблённые. Столь открытое выражение чувств покоробило Павла, навело на мысль, что никогда его отец не сблизился бы с этим европейским миром...
Несмолкаемый шум Драу различал слух и на отдалённой улице Беда-Вебер-Гассе, дугой выходящей к площади Михаэльсплатц перед средневековой базиликой. По ней разгонисто пронеслась целая колонна английских танкеток! Что за совещание удумал среди ночи Мальколм?
Павел с тревожным чувством поспешил к штабу.
На балконе второго этажа слышался сумбурный спор выпивших людей. Легко угадывалась скороречь Шкуро. Вдруг «батько» напористо и с нарочитой дрожливинкой затянул «Цвитэ терен», свою кубанскую. Кто-то умело подтянул. Дюжий конвойный, стоящий у входа в штаб, улыбался. По городу шло усиленное передвижение англичан, ощущалась их неслучайная суетливость, а генералы «песнячили» да пили винцо в гостиничных номерах! Если сам Шкуро примирительно явился к Доманову, то, вероятно, ситуация изменилась к лучшему, и оккупанты имеют особые виды на казаков, на долговременное сотрудничество? В подтверждение всему, Павел слышал от штабников, что майор Дэвис — порядочный человек, джентльмен, и ему следует верить. Несколько успокоившись, комендант повёл казаков на Бундесштрассе, где снимал квартиру. Осторожно отомкнул дверь, вошёл в комнату, озарённую месяцем. Марьяна, вероятно, недавно покормила и убаюкала сынишку, — оба спали. Павел подошёл к приоткрытому окну. Ночная прохлада опахнула лицо, дурманя запахом шпалерных роз, разросшихся у стены. Смутно мерцали над чёрным изломом гор знакомые с ребяческих лет созвездия. Правда, располагались в небе они по-иному. Почему-то это простое открытие напомнило, что десятки тысяч казаков, занесённых на чужбину, ожидают своей участи...
Незадолго до рассвета к отелю «Гастхоф Гольденер Фиш» подрулили английская танкетка и автомобиль. Павел встревоженно вышел. Конвойцы Походного атамана беспрепятственно пропустили двух офицеров-англичан. Спустя четверть часа в спальных номерах разразилась ругань! А затем английские вояки, подталкивая, вывели на улицу арестанта — казачьего генерала Шкуро. Нарождалась уже над пиками Альп зорька. В зыбком утреннем освещении лицо Андрея Григорьевича было мертвенно-бледным. По щекам, по складкам морщин текли слёзы. Он ступал мелкой, неподатливой походкой, глядя в землю, и потрясённо повторял:
— Предал Доманов! Пригласил, б..., напоил и предал... Меня, Шкуро, передадут Советам... Ах ты, сука английская! Иуда!
Измятая чёрная черкеска, застёгнутая наполовину, мелькнув, исчезла в глубине чёрного авто. Он рванул с места. Сзади прикрывала танкетка. Это было похоже на похищение. Поборов замешательство, комендант Шаганов подбежал к дежурному по штабу есаулу Палуеву, спокойно взиравшему на произошедшее. Тот, выслушав войскового старшину, с нажимом на каждом слове отчеканил:
— Я выполняю приказ походного атамана. И не вправе обсуждать! Шкуро просто пьян, и его повезли домой.
