Когда мне исполнилось десять, мама прыгнула со скалы и не вернулась.
Последние пять лет до этого были самыми счастливыми в моей жизни.
У меня был дом. После того как я прозрела, мама расцвела так, что было больно глазам. Отец стал чаще бывать дома.
Он хотел иметь сына, а бог дал меня. Отец немного повздыхал, а потом научил меня всему, что умел сам: стрелять, грести, читать небеса перед надвигающимся штормом, метать гарпун. Драться. Мы перебрали несколько стилей и остановились на смеси японского джиу-джитсу, сиамского муай-тай и английского бокса. Я не могла выступать на арене цирка как девушка-борец — в том, как я дралась, не было ничего эффектного, но я сумела бы защитить себя в любом притоне. Соленые словечки я знала на восемнадцати языках. Это здорово помогло мне в моих путешествиях по свету.
Воспоминание: я не любила суп. Мама, чтобы заставить меня есть, рассказывала мне сказку о том, что я — Белый Кит и глотаю всяких маленьких рыбешек. Мы с ней смеялись, а отец мрачнел лицом. Он всегда недолюбливал китов.
С момента, когда погибла мама, он их возненавидел.
7. КетоЧерной тенью человек в форменной одежде нависает надо мной.
— Поймите, Либби. Так мы сможем его контролировать.
…Когда Фокс пропал, его многие пытались искать. Говорили, в этом виновны люди Шульца. Мне его искать не было нужно — я и так знала, где он.
Я сама сдала его Канцлеру.
…Я была его шлюхой, его вещью, его жизнью. Его музой.
— Только ты одна понимаешь мои рисунки, — говорил Фокс.
Еще бы, с моим-то даром… Мне не нужно было ничего объяснять, я просто закрывала глаза и проводила подушечками пальцев по графическим линиям.
Кровь Фокса одновременно была ледяной и огненной, словно две струи бежали по венам параллельно. Так пылко, как он, никто не мог любить. Никто не мог быть так равнодушен, как он.
Начиная работать, он тут же забывал про меня.
Когда приходило вдохновение, он кидался в работу и пером рвал бумагу, как Бобби в детстве. Но, в отличие от Бобби, то, что он делал, было гениально.
С пера мне на палец летит капля чернил.
Слизываю ее, ощущая замысел на вкус.
Сперва меня восхищало все, что делал Фокс, а потом я понемножку начала прозревать и пришла в ужас. Его рисунки не делают мир лучше, они делают его хуже.
В тот день мы собирались в оперу. Вышли на улицу, остановился экипаж.
— Нет, мне этот не нравится, — закапризничала я.
— А какой?
— Вот этот! — показала я на черный закрытый мобиль.
Фокс залез внутрь, раздался сдавленный крик.
Я осталась на мостовой в своем нарядном платье. Потом села в другой экипаж и поехала на спектакль.
Мне совсем не хотелось веселиться.
Но я не могла сейчас оставаться одна.
— Либби, как ты могла? — спросил Ричард меня при встрече.
Драгоценности и связи дали мне возможность видеть Фокса даже в заключении.
— Меня заставили. — Я не могла сказать ему правды.
А про себя прошептала: «Так лучше для всех».
Но лучше не стало. Стало только хуже. В темнице Фокс продолжал рисовать — и все темное, что таилось в нем, все, что я чувствовала, вырвалось на свободу. Он по-прежнему создавал миры, но это были страшные миры.
