оборотень, а мужчина – хотя, опять же, об одежде переживать не надо, а эта штука у него в промежности вот уж и впрямь третья нога. Каждые две луны этот змей-человек сбрасывает кожу, язык у него раздвоен и кровь холодна.
Он явно говорит о Найке, с которым Не Вампи все еще делает вид, что не трахается. «А вот я когда-то трахалась со львом, – хочется мне ответить. – И в любви к змеям нет ничего постыдного».
Ребенок исчез, труп Басу Фумангуру найден скрюченным в урне и давно изгнившим, но это не начало и не конец истории. Этот сутяга мне не нравился, поэтому известие о его смерти никак меня не колыхнуло. Насколько мне известно, Фумангуру выписывал иски против Дома Акумов, в особенности против своего бывшего друга-короля, но кроме надписей на стенах в Фасиси и Джубе, настоящих предписаний никто и не видел. Судебные предписания в королевстве Севера – дело серьезное, потому что по прочтении или оглашении их уже нельзя воспринимать как что-то поверхностное.
Но писать на стенах без разбора, цели и подписи – значит испаряться из людской памяти уже у следующей стены. Нсака говорит об итоге прежде причины, по ее словам, только Басу знал, где у него хранятся постановления, и если кто-то убил его – преднамеренно, не иначе, – то значит, погребена и тайна их местонахождения. Это если исходить из того, что зло постигло Басу как пресечение того, что он собирался сделать, – будь ответ настолько прост, меня бы здесь не было.
Я возвращаюсь из Малангики, а в комнате меня ждет Нсака, как будто мы с ней никогда и не разлучались.
– Ну что, далеко ли продвинулись? – спрашиваю я и уточняю: по россказням водяной феи.
– Я знаю, о ком ты, – сумрачно замечает Не Вампи и излагает историю так, как ее видит фея:
– В Конгоре шла Ночь черепов; так ее называют, хотя название сложилось еще встарь и не имеет к произошедшему отношения. Жена и шестеро сыновей Фумангуру, а также малютка-приемыш, которого он растил как своего собственного, крепко спали, когда ночь приблизилась к середине. Спало и большинство слуг, а также садовые и домашние рабы. Не спали вот кто: Вангечи, его старшая жена; Милиту, его младшая; двое поваров и сам Басу. Кто всё это устроил, мы не знаем, но пахнет старейшинами: вначале ведьма сотворила заклинание, а затем угрюмая рабыня собрала лунную кровь младшей жены, дабы распалить ходящих по крышам. Если ты ничего не знаешь об омолузу, то знай: их голод столь же чудовищен, сколь и ненасытен, а запаха крови всего одного человека им достаточно, чтобы охотиться без устали, пока не выпьют ее источник. Рабыня окропляет той кровью припасенные тряпки и ждет темноты, чтобы подбросить их к потолку. Те, кто бодрствовал, и те, кто ворочался во сне, должно быть думали, что слышат ливень. Но то была тьма, окутавшая потолок, тьма густая и непокорная, как волны. «Волны», так она и говорит, взмахивая руками, как волны о скалы, с эдаким шумом, грохотом и даже треском. А демоны, похожие на людей и черные как смоль, начинают выбрасываться с потолка, как, допустим, ты вылезала бы из озера. Носятся, прыгают и скачут по потолку, как ты бы прыгала по полу, и машут клинками, похожими на кости, и огромными когтями, похожими на клинки. Тьма клубится, а затем проносится по комнатам, вначале режа и кромсая плачущих рабов. Один ускользает, и тогда она кричит, что ночь пришла по все их души. Бунши пролезает в окно как раз вовремя…
– Не приходи сюда с какими-то небылицами и без упоминаний, что те демоны выглядели точь-в-точь как она, – вставляю я. – Или она, наверное, опустила это в своем рассказе?
– Она сказала, что это омолузу, гуляющие по крышам демоны теней. А Бунши не тень, она…
– Вода. Я уже слышала.
– Бунши не прорастает с потолка, – сердится Не Вампи.
– Бунши прорастает везде, где только может просочиться.
– Она не из тех!
– Она из тех, кто уберег для нового рождения Аеси; ума не приложу, откуда в тебе такое упрямство. Я видела ее своими собственными глазами – или ее сродницу.
– Ты будешь дослушивать остальное или нет? – теряет терпение Нсака.
– Ладно, выкладывай, – киваю я.
– Итак. Басу кричит семье, чтобы они разбегались, а сам хватает единственного, к кому тянутся руки, – годовалого сынишку Сестры Короля. Рабыня бежит к жене, но омолузу изрубают их в куски. Детей приканчивают быстро, но не из милосердия, а лишь потому, что с малыми расправляться проще. Потом берутся за рабов в зернохранилище, убивают всех, кроме Басу с ребенком. Он подбегает к Бунши, чтобы она их спасла, но прямо за их спинами по потолку черной тенью мчится омолозу.
«Обоих вас я спасти не могу! – восклицает Бунши. – Отдай ребенка мне, если хочешь, чтобы он жил!»
«Тебе не следовало привозить его сюда», – печально молвит он и бросает малыша. Хотя нет, неправда; передает его с рук на руки бережно, как свое собственное чадо.
«Я был ему отцом», – молвит он с печалью.
Мальчику тогда был годик, может, чуть больше. Бунши превращает свой палец в коготь и вспарывает себе живот, чтобы запихнуть туда ребенка как в утробу. Басу Фумангуру был храбр до конца, но при нем не было оружия. У нее же был нож, который их режет…
– Потому что вы все одна шайка.
– Тихо. Перебить их всех она бы не смогла, поэтому ретировалась через окно.
– Самый отважный поступок, на который она способна. А в большинстве случаев она и вовсе забивается в угол и там пересиживает с удрученным видом.
На этом истории, казалось бы, конец, но Нсака этого не произносит.
– И всё это было три года назад? – спрашиваю я.
– Это еще не всё, – говорит Не Вампи.
– Бунши отродясь не была ни воительницей, ни охотницей, ни защитницей, ни убийцей. По логике, в тот момент она должна была позвать тебя, но ты не услышала от нее ни слова, верно? Эта дура, похоже, обратилась к тебе только тогда, когда всё было уже безнадежно.
Теперь молчит уже Нсака.
– Так она здесь? Эй! Ну-ка выйди, зараза! – говорю я.
– Почему ты ее так ненавидишь?
– Да перестань, я уже слишком стара, чтоб кого-то ненавидеть. В лучшем случае то, что установилось между нами, – это безразличие.
– Как скажешь. Ты всё еще винишь ее в том, что она помешала тебе убрать Аеси, хотя это была не она.
– Похоже, у нее никогда не вызывали восторга и мои новые
