он богат неожиданностями, как этот? Я полагал, что знаю здешний мир достаточно, но он в конце сыграл со мной такую шутку, которая была столь же замысловата, как и неожиданна.
Смерть для меня — прекрасный сборщик податей, который приходит в ту самую минуту, когда можно взять больше всего. Она могла прийти ко мне много раз, немного получив с меня, и меньше всего во время битвы на Рейне, когда я сидел усталый и ослабевший, не имея за собой ничего, кроме запятнанного имени. Но она не пришла тогда. А вот теперь, когда я богат всем, чем только и как только может быть богат человек, теперь она приходит, чтобы разом взять всё. Впрочем, не всё: у меня в руках остаётся ещё то, что есть во мне бессмертного. Час, которого я так ждал когда-то, теперь наступил. Задача моей жизни исполнена, и я торжественно уйду из неё. Но со мной уйдёт и великая вера и любовь моя. Марион, я скорблю о тебе, но твоя любовь также восторжествует над тенью смерти.
Я рассмеялся над бедными гражданами Гуды, которые воображают, что они отомстят мне за то, что я управлял ими с большей справедливостью, чем они того желали. Они теперь только и думают, что о камере в четыре фута длиной, о топоре, который явится завтра утром, или о кинжале, который покончит со мной на рассвете.
Желал бы я знать, чей это будет кинжал? Не думаю, чтобы они рискнули открыто обезглавить меня на площади. Во времена герцога всегда такие вещи можно было делать смело, не опасаясь какого-либо вмешательства. Но в свободной Голландии, особенно в такую минуту, когда правление ещё не установилось твёрдо, было неизвестно, какой оборот может принять дело. Кроме того, они не решатся взять на себя ответственность перед принцем. Ибо хотя его терпение и велико, но могут быть случаи, когда он шутить не любит. Поэтому дело кончится, вероятно, ударом ножа на заре, когда я ещё буду спать. Это для них будет во всех отношениях удобнее. А мне самому — всё равно. Они могут потом сказать, что я сделал это сам, побуждаемый сознанием своей виновности. Но ни Марион, ни принц этому не поверят, а на всё остальное я не обращаю внимания.
Я должен описать, как всё это произошло, если только это нужно. Подходит конец всему, даже сальной свечке; второй они мне уже не дадут.
Сегодня я вышел из дома в десять часов и направился в городской совет. Утром я получил известия, что в королевских войсках, расположенных в Шоувене, вспыхнул серьёзный бунт. Солдаты арестовали своих офицеров и выбрали для себя новое начальство. Дон Рамон в своей откровенности действительно не скрыл от меня ничего.
Для штатов теперь настал самый благоприятный момент вооружить всех мужчин и оседлать всех лошадей и идти на Брюссель. И я собирался просить совет снарядить на собственный счёт небольшой отряд, чтобы подать этим пример другим городам. Наши советники — близорукие скряги, но они честолюбивы, и я надеялся этим на них подействовать.
Ведь такой момент больше не повторится. У Испании ещё довольно войска, будет назначен новый наместник, и борьба опять станет неравной. Я полагал, что они не могут не видеть этого, и рассчитывал, прежде чем отправиться в эту экспедицию, переговорить ещё раз с Марион.
Но всё вышло совершенно иначе.
Дойдя до угла Водяной улицы, я увидел перед собой толпу народа, стремившегося на одну из соседних улиц, откуда неслись громкие крики и где, видимо, происходила какая-то свалка. Я быстро пошёл вперёд, довольно бесцеремонно прокладывая себе путь локтями. В толпе меня ругали, но, узнав меня, сейчас же сторонились и давали мне дорогу.
Наконец я понял причину этих криков.
— Ведьма! Ведьма! Катай ведьму и её отродье! Это испанка, и её послали отравить и погубить всех! Бейте её, да и попа кстати. Проклятый римский пёс!
Этого-то мне и нужно было. В этом-то для меня и заключалась моя миссия, если только у меня есть какая-нибудь миссия: искоренять плевелы нетерпимости и фанатизма, которыми уже поросла новая, более чистая ветвь.
Пробившись вперёд, я увидел женщину с двумя девушками. Они были с распущенными волосами, в разорванных платьях, и отчаянно отбивались от нескольких нападавших на них буянов. Все они были черноволосы. Без сомнения, то были полуиспанки. Этих несчастных созданий здесь довольно много. Они сами не знают, к какому народу они принадлежат, а оба народа обращаются с ними одинаково дурно.
Около них стоял, тщетно стараясь защитить их, патер Вермюйден. Один из парней отталкивающей наружности схватил женщину, сорвал одежду с плеч одной из девушек.
— Любовница сатанинская! — орал он. — Покажи нам клеймо его. Вот оно!
И он грубо толкнул её к толпе.
Отец Вермюйден, старавшийся освободить её от его лап, получил такой удар, что упал на колени. Лицо его было разбито в кровь.
— Собака поп! — заорал опять малый. — Сжечь их всех! Пусть они сгорят. Это они навели на нас болезнь.
Учение инквизиции, как видно, не осталось бесплодно.
— Да, да! — поощрительно кричали голоса из толпы. — Гнев Господень на нас, ибо мы продолжаем терпеть в своей среде римскую мерзость!
Тут я быстро вышел вперёд.
— Стой! — повелительно крикнул я.
— Кто ты такой? — груба спросил меня парень.
— Он того же отродья! — закричал один из его товарищей. — К чёрту его. Проучим его, как вмешиваться!
— Вы не знаете меня? — строго спросил я. — Вы желаете сегодня же вечером качаться на виселице?
— Губернатор! Губернатор! — раздались голоса.
— Это всё равно! — возразил малый, с которым я говорил. — Он испанец и папист. Довольно он повластвовал над нами.
И он бросился на меня с ножом.
Это было так неожиданно, что я едва увернулся от удара, быстро отскочив назад. Я понял, что происходит, и выхватил шпагу: дело принимало серьёзный оборот.
На меня бросились с длинными ножами четыре человека, и борьба становилась неравной. Я был тесно окружён толпой и не мог свободно действовать шпагой. Кроме того, негодяи были одеты в толстые кожаные куртки, а на мне был только бархатный камзол.
Кругом поднялся страшный гвалт. По всей вероятности, многие в толпе не допустили бы такого нападения, но товарищи негодяев обступили меня и не давали никому прийти мне на помощь. Но, слава Богу, я умею действовать шпагой. Через минуту-другую я сам увлёкся борьбой.
