Я откинула голову назад и прикрыла глаза от удовольствия, всей ладонью зарывшись в его мягкие, растрёпанные волосы. А потом, напротив, усилием воли заставила себя смотреть в зеркало, словно со стороны наблюдая за тем, как изредка мелькает над светлой кожей и белоснежной тканью розовый кончик языка, как пальцы не спеша расстёгивают одну за другой маленькие пуговки на моей груди, как он довольно жмурится, ласкаясь.
Каждое его движение, каждое прикосновение, каждое мельком пойманное выражение лица складывались в зрелище настолько завораживающее, что я захлёбывалась чистым восторгом.
Он стянул одну половину уже полностью расстёгнутой блузки, оголив моё плечо, и прошёлся по нему дорожкой маленьких, быстрых, мимолётных поцелуев-касаний. А потом бросил хитрый взгляд на наше с ним отражение и замер. Поднял голову, аккуратно коснулся кончиками пальцев маленьких синих пятнышек, выделявшихся на коже.
— Какой же я идиот, — покачал головой Иванов, поджав губы и тут же сникнув. И такой прелестный, наполненный нежностью момент упорхнул, как капризная и почти неуловимая птичка, заметившая присутствие чужака.
Мне же захотелось закатить глаза: Дима Романов, сам того не зная, умудрился испортить всё даже на расстоянии.
— Не ты. Это Романов так схватил меня на празднике, когда ты увидел нас вместе, — упоминание о том случае окончательно сбило весь игриво-романтический настрой, но позволить ему считать себя виноватым в чужой несдержанности я тоже не могла. Хоть и знала, как много таких же следов оставляли на мне именно его пальцы.
— Тем более идиот. Если бы сразу во всём разобрался, то знал бы, что ломать ему нужно не нос, а руки, — проворчал он, разворачивая меня к себе лицом и сразу же прижимая к своей груди.
Так мы и стояли какое-то время: вместе, рядом, наслаждаясь объятиями друг друга. Пуговицы его рубашки холодили полоску кожи, обнажившейся между краями расстёгнутой на мне блузки, и он провёл пальцами над пупком, заставив меня вздрогнуть от будоражащего ощущения покалывания, принесённого этим прикосновением.
— Ты ведь собиралась идти в душ? — его тон был мало похож на вопросительный, а руки уже уверенно стягивали с меня одежду, справляясь с ней намного быстрее, чем получилось бы у меня.
— А ты? — уточнила я, хватаясь за маленькие белые пуговки, нагретые теплом моего тела.
А если бы он прижался ко мне сейчас, то я наверняка просто расплавила их и спалила его рубашку, — настолько сильный огонь разгорался внутри.
— Сколько у нас есть времени до прихода твоих родителей?
— Два часа.
— Отлично. Я успею, — пробормотал он, покусывая и посасывая мою мочку, как сладкий леденец, пока пальцы бегали вверх-вниз вдоль позвоночника, ласково поглаживали шею и дразняще замирали чуть ниже поясницы. Я хотела бы высказать зависший на кончике языка вопрос, но именно в этот момент мой рот оказался занят поцелуем и желание разговаривать тут же пропало. — Успею объяснить тебе последнюю тему по математике, — быстро шепнул он, прервав поцелуй и тут же снова припав к моим губам. — Потому что… увидел случайно… как ты решила последнюю… самостоятельную… и не могу тебе позволить… Ай!
Он дёрнулся от внезапного укуса в нижнюю губу, но посмотрел на меня всё равно с наглой ухмылкой, и я была уверена: снова, паршивец, думает о своих логарифмах.
— Будешь много болтать — и времени на математику у нас не останется, — пригрозила я, расплываясь в коварной улыбке. И снова смело вступила в схватку с ремнём на его брюках.
***
Родители приехали на полчаса раньше ожидаемого. Только их прихода мы всё равно не услышали, да и мало что вообще могли услышать сквозь тот гул звуков, который сами и же создавали на кухне, устроив на столе настоящую вакханалию.
Максим хватался за волосы, закатывал глаза, громко и протяжно стонал и периодически показательно бился лбом об стол, когда я в очередной раз доходила до середины уравнения и досадно ошибалась в какой-то мелочи. Я психовала, дулась, повторяла «ой, всё!» и кривлялась в ответ на его шутки, так или иначе связанные с оценкой моих умственных способностей.
И вообще: сам дурак. После стресса от появления Яна и внезапно устроенного нами вечернего секс-марафона хотелось развалиться на мягкой кровати и как следует выспаться, а не пытаться понять то, что понимать мне совсем не хотелось.
Поэтому появлению в дверном проёме родителей я несказанно обрадовалась, даже прервала свою пылкую речь о том, как прекрасно мне удастся прожить всю жизнь без его дурацкой математики. А вот Максима мне стало искренне жаль: сначала он побледнел, цветом лица идеально слившись с собственной форменной рубашкой, потом его щёки и уши вспыхнули алым, и, пробормотав невразумительное «здравствуйте» и «мне уже давно пора», мигом выскочил в коридор.
Кажется, в армии положено одеваться за шестьдесят секунд? Так вот Иванову на то же самое потребовалось от силы десять. Когда я пришла проводить его (и заодно с ехидцей напомнить, что он сам горел желанием познакомиться с моими родителями), он уже обулся и одной рукой застёгивал куртку, а второй — открывал замок на входной двери.
Единственное, ради чего он пересилил себя и задержался — один маленький, пуританский поцелуй на прощание. Хотя бы не в щёку, и на том спасибо.
А в пятницу я с самого утра не находила себе места и металась, пытаясь как-нибудь унять волнение. Охотно болтала с Наташей, переписывалась с Ритой, специально не слушала, о чём разговаривают мои одноклассники, чтобы снова ненароком не поймать какую-нибудь глупую сплетню.
Но слова «футбол», «игра» и «поле» всё равно постоянно звучали на фоне, как бы я ни пыталась абстрагироваться. И следом, конечно же, шло упоминание Иванова, ярко выделившегося в преддверии очередного матча и своим эффектным разноцветным синяком, и попыткой уйти из сборной. Заодно доставалось и Романову, чей сломанный нос так удачно коррелировал с подбитым глазом Максима.
На победу в сегодняшнем матче никто особо не рассчитывал. После предновогодних разборок в команде отношения между игроками оставались напряжёнными, на тренировках часто ругались, а несколько человек всеми силами пытались вовсю себя продемонстрировать, чтобы занять потенциально вакантное место капитана, чем неимоверно раздражали тех, кто готов был горой стоять за Максима.
Само собой, в таких условиях и речи не шло ни о каком командном духе, что напрямую сказывалось на качестве игры. Сам Иванов признавался, что устал от постоянного напряжения и даже для него каждая тренировка стала тягостной повинностью, а не удовольствием, как раньше.
Однако присутствовать на игре собирались все без исключения ученики гимназии (как и прежде, в добровольно-принудительном порядке по решению администрации), поэтому разговоры окружающих так или иначе сводились именно к этой теме.
А я волновалась так, что к обеду уже успела обкусать себе внутреннюю сторону щеки и сполна напиться собственной крови. Но самым сложным было объяснить причины моего взвинченного состояния Максиму, с самого утра твердившему, что со мной творится что-то неладное.
