«Ты — наша, ты — наша», — вопили они, подмигивая, вцепляясь в меня своими короткими пальцами в средне-дорогих, с кораллами и бирюзой, кольцах, одергивая шерстяные платья, неважно сшитые в ателье Литфонда, кутаясь в мохеровые шарфы, под столом высвобождая усталые, отекшие ноги из импортных 45-рублевых туфель. Ты — наша, ты — как мы, ты — достигла, ты — член, ты — в Переделкине, ты — в Риме! Ты даже лучшая из нас, потому что другие скурвились, а ты сумела и капитал приобрести и невинность соблюсти, сама, своими руками, одна.
Тебя нельзя отдать! Как же? Сегодня ты, а завтра — мы, так что ли? Бликом врезается: коммунальная квартира юности, нету ванны, запоротые хамами первые статьи, не принимают в аспирантуру, нечего надеть на вечер, 400 рублей старыми оклад, к 9-ти на работу, кругом музейные крысы… Удрученные родители, любимые учителя, которых шельмуют и громят с трибун 49 года…
Прочь, страшное видение! Все это в прошлом. Мы прописаны на Аэропорте. Мы сегодня идем в «Современник» на «Большевики», а завтра тяжелый день — в 10 семинар с творческой молодежью, к 12 — вызывает секретарь Союза, в 2 — обед с какими-то исландскими поэтами (хорошо хоть можно будет заодно перетереть с Б. в ресторане), в 3 — заседание, в 5 — портниха, расставляет юбку, в 7 банкет, аспирант-туркмен защитился, будь ему неладно.
Нельзя, нельзя! Кончай валять ваньку! Мы-то знаем, как непрочно, как зыбко все это, создаваемое годами и будто бы подкрепленное календарями ЦДЛ и Дома Кино, пригласительными билетами, вызовами в Большой дом, рукопожатиями М. и Н. Не такие люди летели! А тут сама! Ты не понимаешь, что с тобой станется!
За свою жизнь я выслушала немало фантастических историй, версий, анализов, разборов и прогнозов по поводу своей личности, никоим образом не загадочной и ясной, как пареная репа. У меня было выявлено большое количество разнообразных комплексов по любому поводу. В течение последних двадцати лет я должна была поочередно 1) спиться, 2) продаться, 3) обуржуазиться, 4) лезть в первые критики, 5) кончить свои дни в скиту, и еще многое другое.
Бедные мои креслица, бедный комод и тумбочка, как любит вас называть братец Петя, в каких умозрениях вы ни побывали! Вы, привидевшиеся мне так давно в стихах Дениса Давыдова, в желто-белом доме в Отрадном, когда Наташа стояла ночью у окна, в четырехстопном ямбе, в Лефортове, на Моховой, которую я любила припадочной любовью, — вы казались самым явным знаком душевного неблагополучия! Вы, которых надо было найти, очистить от паутины, высмотреть, вылечить, вы — бедные мои друзья, свидетельствовали о задавленных страстях, о комплексе аристократизма, о пижонстве, о соревновании с дочерью миллионера Вандербильда, о бездуховности, о стандартизации. Вооруженные психоанализом, мои друзья прикладывали ко мне типовую патронку, среднеарифметическое из С. Аллилуевой, Е. А. Фурцевой и З. Богуславской. Но все это имело место в мирные благословенные времена поэзии и фантазии.
Теперь, наконец, я узнала, что все это были глупости и вымыслы. Я узнала, кто я и какая мне цена. Мне цена 300 р. по бухгалтерской ведомости. Я — это мое звание, степень, членства, комиссии, в которые меня иногда пихают, пригласительные билеты, которые мне присылают. Я — это мое положение где-то на 112-й сверху и 467-й снизу ступеньке социальной лестницы. Помимо них — зеро, небытие. Я ими исчерпана. И мой «ампир» не какой-нибудь там комплекс, а мебель красного дерева и карельской березы в двухкомнатной кооперативной квартире, имеющая материальную стоимость вложенных в нее денег, а также вещественный эквивалент моего социального положения на ступенечке: хуже-ниже Филимоновой, лучше-выше Парамоновой. У меня есть все, а не будет ничего. Никто ко мне не придет уже через две недели, когда кончится сенсация. Нуль. Не существую. Забвение.
Но как обидно, как жаль! Сколь малого я достигла, как мизерно мое благосостояние! Жила-была девочка в угловом арбатском доме 17/7, читала книжки, сто раз бегала на «Принцессу Турандот» и верховодила в окрестных дворах. «Все — сдавать пузырьки!» — кричала девочка. Волокли из пыльных шкафов, тащили пузырьки в аптеку на Поварскую. «Все — на Кривой, лезем к Мельникову!» — и все перелезали через забор, в темный сад, и глазели в окна таинственного, марсианского, конструктивистского особняка архитектора Мельникова. Какая живая, смышленая была девочка. И к сорока годам так мало! И то — под серьезной угрозой!
Не пойдет! — возразила я.
Муций Сцевола с раскаленным ножом, Фиеско в черной полумаске, вождь фронды в засаде вставали теперь из рассказов обо мне, переданных на кухне приятельницей. ЦДЛ, ВТО и Аэропорт, напрягшись, имели все основания ожидать героического рывка. В это время у меня оставалось уже 55 кг весу, руки тряслись, разодранное в мелкие клочья сердце то останавливалось, то билось как пулемет, отдаваясь в висок.
…Тут вдруг заплескалась под солнцем прозрачная волна, встали зеленые берега в гранитных скалах, белые пески, корабельные сосны, молодой ельничек, и прямо к воде сбегают отрядами подосиновики и белые. Легко оттолкнувшись, пошла по большой воде просмоленная красавица-лодка с высоким носом, с надутыми парусами. «Нигде, никогда мне не было так хорошо как там, на Онеге», — говорил братец Петя. Лодка неслась, вокруг ныряли серебряные рыбы, было видно гранитное дно, мы с Машкой прыгали и переплывали губы, вверху летали чайки и ярко светило нежаркое солнце…
— Вот исключусь, уволюсь и собью грандиозный поход. Возьмем напрокат палатки, наберем всякой всячины и рванем на Онежское озеро. Будем жарить шашлык и жрать малину с кустов, во какая там малина, крупнее садовой. Только мотор купить надо, а его трудно достать, увидите случайно в спортивном магазине, тут же хватайте мне, я приеду. Запомните «Ветерок-8», как у Петьки…
— Тебе бы отдохнуть надо, какие там палатки, — перебила приятельница, скроив гуманистическую физиономию.
— Ну, и где же прикажете отдохнуть?
— В Каролищевичах тех же или по крайней мере в Малеевке, где…
Но я ее уже не слышала. Убежала светлая, пресная, прохладная, хрустальная онежская волна, и с бульканьем, урча, полилась из шланга субаквальной ванны (кишка в рот, кишка в задницу) вода смердящая, вся в комках вылезших волос и в какой-то дряни, в слизи и кале, закапали из ржавых кранов в кружки с носиками целебные минеральные, стимулирующие мочеиспускание и отход газов, газы отходили, дробно сыпались камни из печени, ели мясо в горшочках массажистки и косметички, поставленный голос классика раскатывался над переделкинским парапетом: «Я вообще не люблю и не употребляю в пищу молочное…»
Мой сектор
У меня сидела Галя Медведева[21] и рассказывала последние новости, концепции и позиции, родившиеся в плодотворных дискуссиях дежурных на черном диване в вестибюле института. Ей я подкинула свою позицию относительно IV тома истории советского кино, где мы вместе с ней создали необозримую бодягу — русскую главу. Мысль такая: без меня том закончить невозможно. Я объяснила Медведевой, что IV том, редакторами которого мы являемся с Беловой, — мой единственный шанс. У Беловой, как известно, героическое фронтовое прошлое и немало других достоинств, к счастью, оцененных директором института тов. В. С. Кружковым. Мое фронтовое прошлое — увы! — только лишь IV том — незавершенная великая работа Института Истории Искусств. Медведева обещала эту позицию поминутно толкать всем и каждому.
