— Тогда будем считать, что мой Занкан и твоя дочь помолвлены. Мы приедем в Симхат Тору, приготовьтесь к хупе. — Мордехай Зорабабели еще раз взглянул на Иохабед и снова подумал: «Нет, ей не место в землянке». Потом поинтересовался, знает ли она грамоту. Ицхак Хайло улыбнулся:
— Кто дал нам такое счастье, батоно, или деньги, да и нужно ли это вообще… Какое добро от учения?
Зорабабели помрачнел и после продолжительного раздумья сказал:
— Тогда мы поступим так: вот тебе деньги, завтра же начни обучать ее еврейскому и грузинскому письму, а в осенний праздник справим не свадьбу, а помолвку. Поженим же их после Хануки. Это время достаточно для овладения грамотой. Знание — сила, ты ведь слышал об этом.
Перспектива породниться с достойным человеком вряд ли обрадовала Ицхака Хайло в такой степени, как серебро, которое Мордехай, не считая, высыпал из кармана ему в горсть. Потом позвал дочь хозяина, спросил, как ее зовут.
— Отныне ты помолвлена с моим сыном Занканом Зорабабели, — сказал он ей. — Ты должна научиться грамоте, чтобы уметь читать. Твоего будущего мужа Торе обучал такой учитель, которого уже не сыщешь в самом Иерусалиме. — И, повернувшись к Ицхаку, добавил: — Перед помолвкой я пришлю моих людей, они все подготовят. А ее приданое будет ее честность и грамотность.
На следующее утро после возвращения в Тбилиси, Мордехай позвал сына.
— Поздравь меня, сынок, я нашел себе невестку, а тебе жену. Девушку выбрал — такая по городу Тбилиси еще не ходила!
В осенний праздник Симхат Тора они действительно приехали в Карели. Сойдя с коня, Мордехай справился у Иохабед, как идут дела с учебой. Но Ицхак Хайло опередил дочь с ответом: даже самым ретивым, сказал он, не снилось, как она занимается. Мордехай оставил еще одну пригоршню серебра — ничего, де, не жалей для учебы.
За прошедшие два месяца Иохабед еще более похорошела. Мордехай заметил, что и сын и жена одобряют его выбор. Это привело его в хорошее расположение духа. Естественно, ему было невдомек, что познания Иохабед оставались на том же уровне, что и до Нового года. Нужду порождают не только невезение и беспомощность, но и малодушие и недомыслие.
Ицхак Хайло, как истинный голыш, увидев столько серебра, чуть было не лишился сознания. Не мешкая, вырыл в своей же землянке ямку, ссыпал серебро в горшок и закопал. А сверху покрыл рогожей. Ночами Ицхак спал на рогоже, а днем сидел тут же, уставясь на заветное место горящим взглядом и думал: «Ну чем я не султан?! Захочу, справлю себе пятьдесят атласных халатов и кош!» Жене не сказал, что стал обладателем такой кучи серебра, и уж тем более дочери. «А какое ей до этого дело?! Она здесь гость. Не сегодня-завтра появится тот человек, заберет ее и конец!» Учить Иохабед грамоте ему и в голову не приходило. «Моя дочь и так прекрасно все знает: умеет варить горох и стирать белье на речке. Чего же еще?!»
Побывав на свадьбе и оценив богатство свояка, Ицхак Хайло вернулся домой другим человеком — исполненным спеси и чванства. На вчерашних своих сотоварищей смотрел свысока — кто вы, мол, такие в сравнении со мной. А карельцы — будь то грузины или евреи — угощали его тычками по голове: ты, мол, вообразил себя ханом на селе?! На что Ицхак Хайло отвечал: плевал я на вашего хана, мать его за ногу.
Он не отходил от рогожи, днями и ночами лежал или сидел на ней, бормоча себе под нос: «Чем я не хан? Ну чем я не хан?!»
— Вставай наконец, — кричала ему жена, — пойди пройдись по деревне! Что ты сторожишь эту рогожу?!
«Попробуй не посторожи, — думал Ицхак, — черти сразу ею завладеют». Опасение за свою мошну и постоянное соперничество с гипотетическим ханом помутили его сознание. Он стал забывчив и рассеян, постепенно болезнь прогрессировала и очень скоро обострилась настолько, что он и не помнил, почему сторожит свою рогожу. Он слег и уже не мог подняться с нее. Разумеется, о кладе, зарытом под рогожей, он и думать забыл и спустя время отдал Богу душу, будучи таким же убогим, каким был до появления Мордехая Зорабабели. Жена не знала о зарытом в землю кладе, и Ицхака похоронили на деньги, собранные сельчанами.
Позднее Мордехай и Занкан обнаружили, что Иохабед неграмотна. Они, конечно, расстроились, наняли ей учителя, но ничего из этого не вышло. Очаровательная Иохабед не отличалась манерами и умением вести беседу. Пока она молчала, от нее трудно было отвести глаза, но стоило ей открыть рот, как возникало желание заткнуть уши. Мордехай был откровенно разочарован. «Похоже, Бог решил покарать меня, — думал он, — и покарал». Выросшая в нищей семье Иохабед, войдя в семью Зорабабели, усвоила командный тон разговора. По отношению к слугам проявляла такую жестокость, что у Мордехая и его жены сжималось сердце от жалости к ним. Со свекром и свекровью была резка и неучтива, словно она являлась владелицей дворца и по доброте душевной дала им приют. Поэтому они решили отделиться от молодых. Там же в Петхаине построили себе новое жилище, а дворец оставили сыну с невесткой.
Не порадовала семью Зорабабели Иохабед и в другом плане — прошло довольно много времени прежде, чем она зачала сына. Мордехай и за это корил себя: «Как угораздило меня нарваться на бесплодную женщину!» Это укрепляло его уверенность, что Господь карает его, но, когда через десять лет родился мальчик, Мордехай Зорабабели не уставал благодарить Господа: наконец-то он сменил свой гнев на милость!
Узнав о гибели Эстер, Иохабед воскликнула «Ой, бедняжка!» И только. Провожать ее в последний путь она не стала — Эстер не та фигура, чтобы Иохабед беспокоилась на этот счет.
На другое утро, расчесывая во дворе волосы, Иохабед увидела Хаву по прозвищу Мегера. Хава снабжала Зорабабели кошерным молоком, мацони и сыром.
— Отчего умерла твоя соседка? — громко спросила ее Иохабед.
От Хавы не укрылся наплевательский тон Иохабед в адрес той, что воспитала ей дочь. Хава поняла, кончина Эстер, ее соседки и подруги, никак не тронула Иохабед.
— Эстер бы жить да жить, но твоя дочь убила ее! — какой «мегерой» была бы Хава, не скажи она в лицо Иохабед все, что думала, — ей не нравилась невестка Зорабабели. Занкан был учтив и скромен, а Иохабед ведет себя так, будто весь Петхаин принадлежит ей. Вчера все еврейство Петхаина оплакивало Эстер. Никто не произнес ни звука по поводу того, что Иохабед не соизволила проводить Эстер в последний путь — все было ясно и так. О Бачеве же все в один голос говорили — «эта бедняжка».
Иохабед потрясла головой, еще раз провела золотым персидским гребнем по волосам и насмешливо спросила Хаву:
— Чего кусаешь мою дочь, Хава?
Золотой гребень резал Хаве глаза, но с этим она еще могла смириться. Ее раздражало, что эту женщину ничего, кроме собственных волос, лица и задницы, не интересовало, даже то, что ее родная дочь стала христианкой, похоже, ее мало трогало. И Хава гневно бросила ей в лицо:
— Может быть, ты и того не знаешь, что твоя дочь крестилась?
— Ты что, спятила, женщина?
— У тебя дочь христианка, понимаешь, хри-сти-ан-ка! — с отвращением проскандировала Хава и бросилась вон со двора.
