Протестанты являются жертвами проскрипционных эдиктов, в результате которых пострадали если и не они лично, то их имущество. В каждом городе население готово броситься на имущество тех, кто оставляет ему гражданскую власть, сами католики не защищены от этого. Таким образом частично объясняется сдержанность некоторых губернаторов по отношению к приказам короля после Варфоломеевской ночи. В Париже папские нунции свидетельствуют: «Дома гугенотов были взломаны населением с невероятной жадностью. Кто-то из жителей в этот вечер потратится на лошадей, поставит в свой сарай экипаж, будет есть и пить на серебряной посуде, о чем никогда в своей жизни он даже не думал». Шестимесячный срок, который давался [108] вначале эдиктом 1585 г., был уменьшен до трех месяцев, затем до двух недель, что привело к настоящему узаконенному ограблению гугенотов в тех областях, где они находились в меньшинстве. Уполномоченные короля опечатывают их имущество, кое-что продается за бесценок; во Фландрии гугеноты, «могущественные и богатые люди», переписывают поместья на детей. В 1587 г. в Париже растет недовольство: имущество гугенотов не было продано, Генрих III должен повелеть сделать это публично. То же самое происходит во времена Лиги с имуществом «политиков». Летуаль, говоря о крушении моста и отмечая гибель множества людей, добавляет: «Все это люди богатые и зажиточные, но обогатившиеся ростовщичеством и грабежами во время Варфоломеевской ночи и существования Лиги». Вернулось ли это преступно нажитое имущество к законным владельцам, которые нередко сами погибли или пропали без вести, или к их наследникам?
Куда идут деньги? Как обычно, они попадают к тем, у кого они уже есть, и кто, пользуясь инфляцией и стараясь избавиться от наличных денег в этот период нестабильности финансовой системы, инвестирует их в земельные участки. Даже при наличии разнообразия видов ренты и множества выгодных должностей это самое надежное помещение денег. Прекрасный пример — сеньории местности Гатине близ Парижа; благодаря Парламенту и судам [109] низшеи инстанции, сеньория господствует над равнинной частью страны, контролируя долги, руководя продажей общественного имущества и поддержанием порядка на межевых границах. Сеньор сначала одалживает деньги, затем покупает, объявляет своей собственностью бесхозное имущество, устанавливает испольщину[12]. Аренда подобного типа, развитие которой в Пуату изменяет уклад сельской жизни, представляет собой самый рентабельный способ капиталовложения. Благодаря этой системе сеньор — дворянин или буржуа — пользуется высокой ценой на зерно и пролетаризацией сельского населения. Он часто ускользает от тальи, полная сумма которой падает на остальных жителей прихода. Из 175 контрактов из Верхнего Пуату, рассмотренных П. Раво/P. Raveau, следует, что землю приобрели 133 торговца — буржуа или представителей дворянства, и 42 так называемых «землепашца» (laboureurs). Нередко происходит переход цензив[13] или целых сеньорий (поместий) в руки городских жителей, примером является Жан Поклен — буржуа из Бове. [110]
Торговец сукном, получатель земельной ренты, продавец леса и зерна, ростовщик — все они одновременно являются земельными собственниками. В деревне экономической конъюнктурой пользуются три социальные категории: прежде всего «землепашцы» — собственники, которые уже были зажиточными в начале века, нотариусы квалифицируют их как «честных людей», владеющих конской упряжкой и рабочими руками, благодаря наличию многочисленной семьи. Они берут в аренду новые земли исполу. Далее идут «землепашцы-торговцы». Торговля зерном, лесом, фуражом приносит наличные деньги, они вкладывают деньги в товар, но оставляют за собой землю, которую обрабатывают наемные поденщики. После них идут владельцы сеньорий (поместий), они берут на откуп десятинный налог, налоги на вино, соль, дорожные налоги и пошлины. Таким образом, введение в коммерческий оборот продуктов сельского хозяйства остается делом меньшинства, пользующегося некоторой стабильностью платы за наем, снижением в денежном выражении сеньориальных рент, а также освобождением от налогов на аренду земли из-за разрушений. Они пополняют класс крупных землевладельцев, сеньоров или буржуа, превращаясь из земельных рантье в собирателей земель.
Жертвами этого перераспределения земли остаются мелкие крестьяне, которых «обрабатывают» все, кто обогащается или спекулирует за их счет. Они упоминаются в отчете о посещении [111] крестьянских дворов, в нотариальных записях, в работе Ноэля дю Фая или в хронике сира де Кубервиля. В Парижском районе, как показывает М. Жакар, у крестьян нет ни капиталов, ни семян для посева, они вынуждены покупать часть продуктов для своего пропитания. Крестьяне страдают под непосильным бременем тальи и требований предводителей банд, как свидетельствует Блез де Монлюк. Сначала они теряют средства производства, рогатый скот и лошадей, конфискуемых для пропитания войск и обозов. Задавленные долгами, задушенные налогами и поборами, крестьянские общины продают общественное имущество, леса и пастбища. Затем происходит продажа частного имущества в соответствии с классической схемой: деньги или зерно дает в долг кто-нибудь из «сильных», либо происходит прямое отчуждение, обложение рентой движимого и недвижимого имущества, это имущество обременяется долгом, который теоретически можно выплатить, затем участки земли (parcelles) выставляются на продажу. Продажа осуществляется королевскими уполномоченными и проводится для того, чтобы погасить непомерно возросший долг. Более или менее защищены от наступления покупателей земли только менмортабли[14]. Крепостное право служит [112] для крестьянских земель щитом, в обмен на землю наблюдается начало освободительного движения. Природное право? Прежде всего это право войти в экономический цикл устойчивого имущества. Великая экономическая перемена того века состоит не в том, чтобы не быть больше «у себя дома», а в том, чтобы быть теперь рантье, арендатором земли, наемником (П. де Сен-Жакоб).
Судорожный ритм войн позволяет экономической жизни страны приходить в себя, одним — регистрировать продажи, другим — получать прибыли, а остальным — отправляться в город. Когда те, кто использует войну для наживы, насытятся, не становятся ли они наилучшими борцами за окончательный мир? Нельзя ли приложить к религиозным войнам слова Тэна о перераспределении собственности, высказанные им применительно к Французской революции?
Перед лицом этих опустошений, которые Ронсар[15] разоблачал с 1563 г, этих «узаконенных грабежей», зарегистрированных в канцеляриях судов и внесенных в их архивы, реакции крестьянства весьма разнообразны. Они укладываются в длинный список народных эмоций, столь многочисленных во время Столетней войны и в начале XVI в. — от создания обществ самообороны, которые заставляют [113] себя бояться и уважать, и доходят до настоящих восстаний и грубого насилия. Сознавая бессилие официальных властей, жители Коменжа организуют лиги взаимной защиты, то же самое происходит в Дофине. Эти ассоциации являются протестантскими и демократическими, они противостоят дворянству. В Виваре организация не настолько развита, там заключается перемирие на время пахоты. Самым действенным средством остается бунт, который в некоторых регионах свидетельствует о постоянстве конфликтов и предвещает возникновение настоящего классового сознания. В 1590 г. Генеральные штаты Бургундии постановляют, что «в связи с последствиями и возможными неприятностями, в деревнях, входящих в коммуны, не будет разрешено браться за оружие»... даже с намерением «пойти войной на врагов». Буржуазия с подозрением относится к вооружению деревни. В Провансе грубые репрессии 1545 г. и союз короля с парламентом города Экс-ан-Прованс не разрешили никаких социальных и религиозных противоречий, оказавшихся очень живучими. Беза говорит о 60 реформаторских церквях в этой провинции. Центром борьбы провансальского крестьянства оказались деревни, расположенные между Дюрансом и Любероном. В Гиени устная традиция передает воспоминания о бунте против налога на соль (габеля) в 1548—1549 гг.. Бунт докатился до Бордо, несмотря на увещевания должностных [114] лиц и Парламента. Восставшие («Gauthiers») Перше были раздавлены герцогом Монпансье[16] между Аржантаном и Фалезом (апрель 1589 г.). За этим последовали новые бунты («francs museaux», «chatean-verts» или «lipans») в 1589—1593 гг. Не было ли в Нормандии на Генеральных штатах, созванных в 1593 г., своего депутата-«землепашца»? В Бретани недовольные, не колеблясь, атаковали города, в которых укрепился Меркер[17]. Значительные волнения недовольных в 1589—1590 гг. отмечаются нападениями, сопровождавшимися литургическими песнопениями. В стране сладких вин эти бунты направлены против любой армии, без какого-либо различия между партиями.
