— Ну, всем тем, кому они нужны.
— Профессионалам? И за них, ты хочешь сказать, платят?
— Да нет, не только профессионалам. Но иногда и им тоже. Слышала «Зов земли»? На радио часто крутят. Это моё. Никто же автора не называет. Да автор тут и не главное. — Октавия поправила шарф. — А бывает, не платят. И тогда я просто пишу. Знаешь такое — некоторым людям нужно, чтобы у них была своя песня. Вот я и пишу её человеку. И дальше он живёт с песней.
— То есть… Просто пишешь?
— Ну да, просто пишу. Музыку и слова.
— И в Калининград ты тоже едешь песню писать?
Октавия улыбнулась.
— Да, если получится — то так. А если не выйдет — тоже не зря. Мне они тоже нужны, эти люди, для которых песни.
— И… — Ира нервно сглотнула, — сколько ты так будешь мотаться? Будет тебе шестьдесят, к примеру… — вот наконец Ира и задала сестре тот самый вопрос, который, как старую болячку, сама каждый день расковыривала до крови. — И в шестьдесят — песни? Ты не устала так жить?
Октавия ничего не ответила, только покачала головой. Ещё бы. Ходить по свету с такими глазами и не устать.
— А вот ты как будешь жить в свои шестьдесят? — вдруг хрипло спросила Октавия.
— Ну, у меня квартира. Дочка есть, — сказала Ира, но поняла, что у нее получились не слова, а какие-то тени слов. Ни о чём это всё. И нет у неё ни дочки, ни квартиры.
Сестра кивнула, словно всё поняла.
— Наша мама, так та вообще не узнала, что такое «шестьдесят»… — задумчиво сказала Октавия. — А на самом деле, знаешь, — как Бог направит, так и буду жить.
— Ну, у мамы были больные почки, — сказала Ира.
— Хороший вечер. Прямо-таки благословенный. Смотри, скоро уже будет светать, — лицо Октавии было безмятежным и неожиданно счастливым. Больше она ничего не говорила и только смотрела в окно.
Они стояли так ещё какое-то время, а на улице дул ветер и растекался предзимний холод. Ночь была темнее некуда, и непонятно, где эта безумная увидела свет.
Потом пошли на кухню, допили коньяк. Вернее, Октавия допила. Над чем-то смеялись, Ира не помнила, над чем, — но было весело, она хохотала аж до спазма в животе. Времени на сон осталось мало, но Ира твёрдо решила добрать эти два часа, потому что работа. И чтобы выглядеть.
Кому-то нужно, чтобы была песня. А вот ей, Ире, оно нужно? Ира не могла понять, зачем, но, пока она думала об этом, ей казалось, что да. Раньше — нет, а теперь — да. И ещё к этому привязывалась неожиданная и странная ревность: вот Ксюха всем написала песню, а мне нет. Это обидно, просто по-детски обидно. Надо завтра попросить песню, обязательно.
Утром, когда Ира проснулась, Октавии в квартире уже не было. Зато посуда на кухне оказалась чистой, и тарелки стояли стопкой. На всякий случай Ира прошлась по комнатам, проверяя, всё ли цело. Она ходила по дому и сгорала от стыда за свои мысли. Открыла секретер — золото и другие побрякушки лежали на своих местах. Октавия ничего не взяла. Но ничего и не оставила.
И песни не было. Да и то — до утра оставалось совсем немного времени, когда бы Октавия успела написать целую песню для Иры? Ира, к тому же, даже не умела играть на гитаре, а значит — к чему ей песня? Но всё-таки. Но может быть. Но вдруг когда-нибудь.
Октавия ведь умеет догадываться.
Утро в Замкадье
«Грруа-кра, кра!», «Гууи!», «Вжж-жж-бум!», «Крра!».
Утро в Посаде, июнь, месяц громкого птичьего царства. Прикормленные в монастырских двориках, серые визгливые стаи по утрам атакуют жилые дома в центре города. Когда лучи только начинают отражаться от стёкол и оцинкованных покрытий на лоджиях, первые блики манят птиц к себе. Галдящие существа с криками садятся на крыши и подоконники, бьются крыльями в стёкла, скатываются с наклонных кровель.
«Кра, кра!»
Верхние этажи домов — птичьи стадионы. Шумные трибуны с болельщиками, футбольные поля с толкотнёй и подножками. Кто за кого болеет, кто кого обыгрывает, не понять.
Окна в домах раскрыты — очень редко птицы залетают внутрь. А в городе уже душновато: день обещает быть тёплым. По утрам в июне роса только-только начинает звенеть в воздухе, деревья и цветущие кусты сочатся густым горьковатым ароматом, и сонная земля словно шевелится. Запах, концентрированный в каплях лёгкого тумана, рассеивается, словно огромные невидимые шары рассыпаются на молекулы. Новый день затекает в окна с лёгким ветром и птичьим шумом.
С первого этажа отчётливо слышится возмущённый мужской голос:
— Иди домой! Ты слышишь меня? Давай, вставай! Уже семь часов. У меня скоро жена со смены придёт. Эй, ты. Слышь?
И только галки кричат где-то наверху. И автомобиль шуршит по пустому переулку.
— Слышь? Вставай, говорю тебе. Сейчас тут скандал будет, этак тебя через поясницу. Поднимайся, свинья. Весь дом мне заблевал.
Еле слышное ворчание в ответ.
— Ты кто вообще? А? Как звать тебя? Куда пойдёшь-то сейчас?
Снова ответ, невнятный, какое-то мычание.
— На какую службу? В Лавру, небось? Ты там кто? Семинарист, что ли? Послушник? Монах? Свинья ты! Понял? Мать твою за ногу. Свинья. Как ты вообще домой ко мне попал?
И в ответ что-то вязкое, неразборчивое.
— Зовут-то тебя как? Какой отец? В миру как тебя звать? Дома звали как? В школе? Не помнишь, что ль? Тоже мне, отец Пантелеймон… Какой ты мне отец, не называй себя «отец», за ногу всех твоих четырёх…
Галки: «Грруа-кра, кра!» Смеются над отцом Пантелеймоном.
Хлопает дверь подъезда. Дом старый, на нём нет домофона, только громко хлопающий замок, такой, который открывается длинным металлическим ключом с бородкой. Топ-топ-топ. Женщина с третьего этажа выводит на прогулку собаку. Пёс — рыжий бульдог с брылями, кривыми ногами и устало-свирепым взглядом. Со взглядом, уставшим от свирепости за много лет короткой собачьей жизни. Хозяйка сосредоточенна и серьёзна. Собака зевает. Но, пока жара не набрала обороты, собака вполне довольна прогулкой.
Кошка черепаховой окраски появляется из-под куста шиповника и вышагивает гордо, прямо перед бульдожьей мордой. Видимо, здесь отношения уже устоялись: эти двое сегодня не будут устраивать скандал.
Цок-цок-цок. Девушка идёт на службу.
Ш-ш-ш. Снова по переулку проехал автомобиль. За ним ещё один и ещё. Город проснулся.
* * *
— А-а-а! Машину угнали!
Кричит девушка, бегает возле стоянки. В этом маленьком переулке и стоянки-то как таковой нет: кто как хочет, тот так машину и бросает. Вдоль дороги — так вдоль. Под углом — тоже можно. Главное, чтобы проезд не загородить. Девушка топчется на своём пятачке, мечется.
— Господи! Что делать-то!
