Ира всю жизнь боялась сестру, вернее, не её саму, а мир, в котором та жила — мир неустойчивый, дикий. Она цепенела при виде парней с марихуаной и тех девочек, которые покупали в аптеке нафтизин и инсулиновые машинки, девочек, так похожих на её сестру в молодости. Но сегодня сквозь этот страх, почти брезгливый, Ире во всём облике Октавии вдруг привиделось что-то жалкое и беспомощное. Она подумала, что, может, это вообще последний раз. У людей с прошлым, таким как у Ксюхи, — всякое бывает. Так она пыталась объяснить себе желание задержать её, чужую, жуткую, — возле себя, хоть ненадолго. Октавия, как видно, не хранила зла ни на кого. И ещё: сестра умела быстро менять решения.
* * *
— Да, старушенция, круто получилось. Но мне нужно завтра уходить очень рано. Настолько рано, что, может, и спать не буду.
— Ну, не спи. Я тоже рано на работу иду.
Ира с досадой хлопнула крышкой чайника. На сестру никакого впечатления не произвело то, что она сделала со своей ипотечной квартирой: ни барная стойка, ни площадь, которая появилась после замены старой совдеповской мебели, купленной когда-то с рук, на изящную модульную.
— Выпьем? Коньяк есть.
— Давай.
Выпили, и всё как-то молча, ощущая с обеих сторон постепенно нарастающий неуют. Зачем я опять притащила её к себе домой, вертелось в голове у Иры. Даже говорить не о чем! Но Октавия, видимо, так не считала. У неё было поразительное свойство — обычные ситуации доводить до абсурда, а неловкие проживать, словно гамму играть.
— Голова болит?
— С чего взяла? — Ира недоверчиво зыркнула на сестру.
— Да у тебя всегда так, когда голова болит, один глаз меньше другого. — Октавия подплыла сзади к сидящей Ире и положила ладони ей на голову. Ира напряглась. — Да расслабься ты, ради Бога! Не задушу я тебя.
Октавия касалась пальцами темени Иры, а та только и делала, что прокручивала в голове последние полчаса, перечисляя по порядку вещи, к которым прикасалась Октавия. Всё вымыть, продезинфицировать! И голову тоже, дегтярным мылом…
Октавия вдруг засмеялась чему-то понятному только ей, отошла от Иры на шаг и спросила: у тебя курить можно?
— На лестнице.
— Пойдём, постоишь со мной. Я соскучилась, — и посмотрела на Иру коровьими, детскими глазами.
На лестничной площадке света не было, но Октавия попросила не бежать никуда и ничего не включать. Она ловко убрала на пол фикус, стоящий на подоконнике, села на его место, согнув в колене ногу, и кивнула Ире.
— Давай сюда, здесь чисто. А то сейчас своим прикидом офисным всю извёстку в подъезде вытрешь. — Ира усмехнулась: заботливая сестрица! Октавия же достала откуда-то самокрутку, прикурила. Потом протянула Ире.
— На. Спазм снимет через пятнадцать минут.
Ира сказала, что не умеет курить по очереди.
— Окей, никаких проблем. — Из складок своего бесцветного льняного одеяния Октавия достала вторую самокрутку. Прикурила от своей. Сопротивляться её напору было бессмысленно.
Этого-то Ира и боялась, всю жизнь боялась. Того, как легко можно подчиниться Ксюхе, пойти за ней след в след. И мама знала это, и порола Ирку каждый раз, когда та увязывалась за сестрой. До синяков порола, до глубоких красных полос на ногах и руках. Била туда, куда попадёт. Один раз заехала ремнём по лицу, и в ответ на Иркины причитания твердила:
— Ничего, будешь кривая да умная. А то — срам какой, двух проституток родила! Одна шалава большая, другая мелкая. Вот пойдёшь ещё раз за Ксюхой — забью до смерти. Лучше сдохни, а наркоманкой стать я тебе не дам. А Ксюха — посмотришь. Через пять лет хоронить её пойдём.
Но Октавия, даже если и пробовала нечто тяжелее косяка, делала это как-то аккуратно, не теряя головы, — вот и гляди-ка, дожила до сорока четырёх. А может, потому так получилось, что она оказалась одним из последних адептов той системы, которую сама могла принять. Другие же течения, пришедшие на смену наивным хиппующим восьмидесятникам, были жёстче, агрессивнее, а значит, были ею отторгнуты.
— Ну, и как живётся-то тебе, офисная тля? — беззлобно, вполне даже с любовью спросила Ксюха. — Красотка ты такая, я ещё тогда в метро заметила. Фигурка, кожа. Умеешь.
— Устала я. — Ира затянулась ещё раз и откинулась назад. Стена была приятно прохладной. — Ничего не хочу. Хоть бы вся эта Москва сгорела к чертям или рухнула. Или не вся, хотя бы только наш офис.
— Ну-ну. Рухнет, а ты найдёшь себе новый офис и новую Москву, — усмехнулась Октавия. — Подставишь свою белу шейку, а на неё сверху — оппа! — водрузят и упряжку и дугу.
— Знаешь, а ведь так и есть. И подставлю. — Ира глубоко вдохнула в себя воздух и так же глубоко выдохнула. Последний раз она курила траву как раз в те далёкие одиннадцать, и тоже из рук сестры. Вокруг неё словно бы ничего не менялось, но с Октавией стало гораздо проще разговаривать. — Потому что я не могу жить на копейки. Брать в долг, тянуть до зарплаты. На самое необходимое — на лекарства, на шмотки для Наташки, на её учёбу… Это унизительно. Это… — Иру передёрнуло: — Это невыносимо.
— Не знаю. — Октавия помолчала, остановила взгляд на каком-то предмете там, за окном, и повторила: — Не знаю. Для меня — нет.
— А для меня — да! — Ира говорила громко, с вызовом, только что не кричала, её прорвало, и эхо тревожно заметалось в глухом подъезде. — Я вообще не пойму, никогда не понимала, как можно вот так, дожить до твоих лет, до сорока дожить, почти до пятидесяти — и быть побирушкой какой-то? Прости ради Бога, что я так прямо… Но это… Я не знаю. Да лучше сдохнуть за свой кусок хлеба, но быть уверенной, что ты за него никому — ничем не обязан! И никому не поклонишься в ноги, никому! А тут… Ты меня извини, конечно, но у тебя что, нет гордости? Вот совсем нет?
— Гордость? — глухо спросила Октавия, словно сказала слово, и оно ушло в туман. — Да гордость-то, она не об этом…
— А о чём тогда?
— А чтобы любить, вот и вся гордость. Я тебя люблю — и я могу от тебя принять, скажем, тарелку риса и котлету. И сто коньяка. И пятьсот коньяка. А когда у тебя нет котлеты, а у меня есть — я делаю так, чтобы ты могла принять у меня. Это если упрощённо.
— Ага, — Ира затянулась, и бычок рассыпался у нее в руках. — Был у меня такой один. Он меня типа любил, а я его типа содержала. Пять лет кормила, а на шестом котлеты кончились. — Ира помотала головой, словно осеклась. Посмотрела на сестру.
— Дааа, — протянула Октавия, затянулась и помолчала немного. — Нет, ты не думай, я не гуру, чтоб тебя учить. Я и сама уже не знаю, как правильно.
— А занимаешься-то чем?
— Я? — Взгляд у Октавии сделался совсем знакомым, словно бы оттуда, из детства. — Я песни пишу.
— Кому???
