Остальные главы «Cogitata et Visa» посвящены облегчению участи людей и благу, которое принесут всему человечеству научные открытия и изобретения.
«Величие открытий составляет истинную славу человечества», — написал он и привел в пример три изобретения, неведомые древнему миру: «Книгопечатание, порох и компас. Они изменили и картину, и состояние мира, в котором живет человек… В нашей власти способствовать развитию человеческого ума и направлять его. На этом пути нет непреодолимых препятствий, просто он ведет туда, где еще не ступала нога человека. Этот путь немного пугает нас, ибо на нем нам одиноко, но он не таит угрозы. Новый мир зовет нас. И мы должны решиться. Не сделать попытки страшнее, чем потерпеть неудачу».
Воодушевляющий призыв для всех творческих людей и его времени, и всех последующих веков, будь то ученые, изобретатели, путешественники или писатели.
Фрэнсис показал «Cogitata et Visa» не только Тоби Мэтью, но и нескольким друзьям, среди которых был сэр Томас Бодли из Оксфордского университета, который, как он надеялся, по достоинству оценит сочинение, но великий ученый отнесся к нему сдержанно, вероятно, сочтя высказанные Фрэнсисом мысли слишком передовыми для академической науки.
И труд остался неопубликованным, как и написанный вслед за ним «Redargutio Philosophiarum», оба они вышли в свет лишь после смерти автора. В этой последней работе Фрэнсис, как и можно было ожидать, повторил и развил многое из того, что он уже высказал в «Мужском роде времени» и в «Cogitata et Visa». Однако на сей раз он писал от лица философа, обращающегося к собранию ученых мужей зрелого возраста, в воображении он уже видел себя канцлером университета, выступающим перед членами ученого совета.
Начинает он сразу же с главного.
«Мы договорились, дети мои, что вы — люди. Это означает, как я себе представляю, что вы не животные, которые ходят на задних конечностях, а смертные боги. Бог, сотворивший вселенную и вас, вложил в вас душу, способную постигать мир и не довольствоваться постигнутым. Веру вашу он оставил себе, а мир доверил вашим чувствам… Но он дал нам надежные чувства, чувства, которым мы можем доверять не для того, чтобы мы ограничились изучением трудов лишь нескольких ученых… Нет, с того самого времени, как вы научились говорить, вы обречены на каждом шагу впитывать и усваивать множество самых разнообразных заблуждений. Заблуждений, возведенных в ранг истины академиями, университетами, обществом и даже самим государством… Я не прошу вас отречься от них в одночасье. Я не хочу, чтобы вы вдруг оказались в одиночестве. Следуйте собственной философии и украшайте вашу беседу ее перлами. Пользуйтесь ею, когда это вам удобно. Будьте одним человеком, когда имеете дело с природой, и другим, когда имеете дело с людьми. Любой, кто обладает высшим пониманием, при общении с низшими надевает маску…»
Вот откровенное признание, сделанное Фрэнсисом Бэконом летом 1608 года в возрасте сорока семи лет, когда в его волнистых каштановых волосах начала пробиваться седина, равно как и в усах и в бороде, морщины на лице стали глубже, сам он солиднее, полнее, хотя светло-карие глаза оставались такими же острыми и живыми, как прежде, а в улыбке — когда он улыбался — было и сострадание к тем, кто его слушал, и презрение. «Любой, кто обладает высшим пониманием, при общении с низшими надевает маску». Наконец-то нам открылась сущность человека, того, кто в юности был убежден, что он, как мог бы сказать его брат Энтони, capable de tout[9]. Он мог создать английскую «Плеяду», воспитать успешного наследника трона, к его советам внимательно прислушивались два венценосца, он помогал формулировать новые законы и создавать союз двух королевств, был автором и легковеснейших безделиц, и глубочайших творений; сейчас, уже в весьма зрелом возрасте, он был женат на женщине, которой едва исполнилось шестнадцать и которая была ему скорее дочь, а не супруга; он вызывал интерес у очень немногих, не считая близких друзей; но даже при общении с ними, как и с теми, кто был выше его по чину и положению, равно как и с собственными слугами, он надевал маску.
Скрытность, точно «червь в бутоне»[10], только в несколько ином смысле, проявлялась во всех чертах его многогранной личности и, возможно, особенно сейчас, когда король и государство не слишком загружали его заботами о себе и он мог свободно располагать своим временем. А оно было ему необходимо, чтобы понять, что именно помогает людям — в том числе и ему самому — одержать победу, а от чего они впадают в отчаяние, и, тщательно проанализировав причины этого, он стал бы лучше понимать людей, в том числе и самого себя.
«Мое время истекает, дети мои, и потому, любя вас и желая выполнить свою задачу, я перескакиваю с предмета на предмет. Я мечтаю о некоем тайном посвящении, которое, словно весеннее солнышко в апреле, могло бы растопить лед, сковавший ваши умы, и освободить их… Сбросьте цепи, которыми вас сковали, и станьте властелинами самих себя… Я даю вам этот совет, чтобы вы не ожидали от моих открытий большего, чем ожидаете от своих собственных. Я же предвижу для себя судьбу, сходную с судьбой Александра, — нет, не обвиняйте меня в тщеславии, сначала выслушайте до конца. Пока память о нем была свежа, его подвиги считались величайшими в истории человечества. Но когда восхищение остыло и люди внимательно их изучили, римский историк вынес трезвое суждение, вдумаемся в него: „Александр осмелился бросить вызов мнимым истинам, это его единственная заслуга“. Что-то подобное будущие поколения скажут и обо мне».
7
Никому из современников Фрэнсиса Бэкона не приходило в голову сравнивать его с этим великим героем прошлого, однако он продолжал дарить свой опус на латыни своим друзьям как в Англии, так и на континенте. Его апология королеве Елизавете не встретила большого одобрения у любопытствующих всезнаек, которые лишь пролистали ее. Джон Чемберлен упомянул о ней в письме к своему другу Дадли Карлтону в свойственном ему злопыхательском тоне.
«Я только что прочел, — писал он 16 декабря 1608 года, — небольшое сочинение о жизни королевы Елизаветы, написанное сэром Фрэнсисом Бэконом на латыни. Если оно не попадалось Вам на глаза и Вы не слышали о нем, любопытно было бы полистать; однако мне кажется, что он к концу languescere[11] и становится разочаровывающе скучным; что до его латыни, смею заметить, что она далеко не безупречна».
Сам Фрэнсис, как и многие писатели, которым больше нравятся те из собственных творений, которые не слишком понравились публике, всю жизнь любил свой небольшой опус о покойной государыне; он даже надеялся, что именно благодаря ему и еще двум-трем сочинениям потомки и будут его помнить. Королева Елизавета не благожелательствовала ему и никак его не продвигала, только в детстве назвала своим маленьким лордом-хранителем большой печати, и все равно он не мог забыть ни ее, ни того, что она была одним из величайших монархов во всей истории английского королевства. Будущие поколения признают эту истину.
