Звонит телефон, она отворачивается, как будто я пустое место, и берет трубку.
Могу поклясться, что именно из-за таких, как она, мое поколение заслужило плохую репутацию.
Ко мне подходит вторая дежурная. Невысокая плотная женщина постарше, фигурой похожая на шар, с химической завивкой на белокурых волосах. На груди у нее бейдж «Полли».
— Я могу вам помочь?
— Будьте так добры, — отвечаю я, улыбаясь своей самой взрослой улыбкой, потому что какой взрослый будет воспринимать серьезно заявление тринадцатилетней девочки, которая говорит, что хочет сообщить об исчезновении, которое произошло десять лет назад? — Я хотела бы поговорить со следователем.
— На предмет чего?
— Сложно объяснить… — начинаю я. — Десять лет назад в слоновьем заповеднике погибла смотрительница. Это дело вел Верджил Стэнхоуп… и я… мне нужно побеседовать с ним лично.
Полли поджимает губы.
— Как тебя зовут, милая?
— Дженна. Дженна Меткаф.
Она снимает с головы микрофон и скрывается в задней комнате, которую мне не видно.
Я изучаю стену, на которой развешены фотографии пропавших людей и имена тех, кто не платит алименты. Если бы десять лет назад на эту стену вывесили фотографию моей мамы, стояла бы я сейчас здесь?
С моей стороны стекла появляется Полли, входит через дверь, на ручке которой кодовый замок. Ведет меня к ряду кресел, усаживает.
— Помню я это дело, — говорит она.
— Значит, вы знакомы с детективом Стэнхоупом? Как я понимаю, он здесь больше не работает, но я решила, что вы можете подсказать, где его найти…
— Даже не знаю, как тебе с ним связаться. — Полли мягко кладет мне руку на плечо. — Верджил Стэнхоуп погиб.
Дом, где проживает мой отец после всего, что произошло, лишь в пяти километрах от дома моей бабушки, но я там нечастый гость. Тяжело ходить туда потому, что: а) там всегда воняет мочой; б) на окнах наклеены вырезанные снежинки, или фейерверки, или тыквы со свечками внутри, как будто это детский сад, а не больница для душевнобольных.
Заведение называется «Хартвик хаус», что сразу навевает мысли о драме, которую транслировало государственное телевидение, а не о жестокой реальности с накачанными лекарствами зомби, которые смотрят в холле кабельный канал «О здоровой пище», в то время как санитары разносят крошечные стаканчики с таблетками, чтобы пациенты не буянили, или с завалившимися на подлокотники, сидящими безжизненными кулями в инвалидных креслах больными, которые отходят после электрошоковой терапии. Когда я прихожу туда, то редко испытываю страх — скорее, в глубине души, подавленность при мысли о том, что мой папа, которого в кругах защитников животных считали кем-то вроде Спасителя, сам себя уберечь не смог.
Лишь однажды я не на шутку испугалась. Мы с папой играли в холле в шашки, когда через двойные двери с кухонным ножом в руке ворвалась девочка-подросток с сальными волосами. Понятия не имею, где она его взяла; все, что можно считать оружием, — даже шнурки! — здесь запрещено или спрятано в шкафах, которые охраняются не хуже острова Райкера. Как бы там ни было, ей удалось обойти охрану. Она ворвалась в холл с безумным выражением лица и уставилась прямо на меня. Потом замахнулась, и в меня полетел нож.
Я втянула голову в плечи и ни жива ни мертва сползла под стол. Прикрыла голову руками и попыталась исчезнуть, пока крепкие санитары связывали девочку и кололи ей успокоительное, а потом несли назад в палату.
Думаете, кто-то из медсестер подошел спросить, как я? Все были заняты другими пациентами, которые кричали и бились в истерике после происшествия. Я продолжала дрожать, но все-таки набралась смелости и выглянула из-под стола, а потом уселась на свое место.
Отец не кричал и не бился в истерике. Он делал ход.
— Я в дамках, — сказал он, как будто ничего и не произошло.
Я не сразу осознала, что в его мире — где бы он ни находился — действительно ничего не произошло. И мне не стоит злиться на него за то, что ему плевать, что сумасшедшая девица едва не разделала меня, как индейку на День благодарения. Нельзя винить человека, если он искренне не понимает, что его реальность и твоя не совпадают.
Сегодня, когда я приезжаю в «Хартвик хаус», папы в холле нет. Я застаю его в палате перед окном. В руках у него яркая нить мулине, завязанная узелками, — и уже не в первый раз у меня возникает мысль, что чья-то инициатива с арт-терапией для другого становится личным адом обманутых надежд. Когда я вхожу, отец поднимает голову, но не вскакивает с места — хороший знак, значит, сегодня он не слишком возбужден. Я решаю этим воспользоваться и поговорить с ним о маме.
Я опускаюсь перед ним на колени, беру его руки в свои — он тянет нить, еще туже затягивая узел.
— Пап, — говорю я, протягивая оранжевую нить в петли из нитей другого цвета, и кладу ему на левое колено. — Как, по-твоему, что было бы, если бы мы ее нашли?
Он не отвечает.
Я вытаскиваю бело-красную нить.
— А что, если она — единственная причина, по которой распалась наша семья?
Я беру его руки в свои, когда он хватает еще две нити мулине.
— Почему ты ее отпустил? — шепчу я, не сводя с него глаз. — Почему даже в полицию не сообщил, что она пропала?
Конечно, у моего отца случился нервный срыв, но за десять лет у него наступали моменты просветления. Возможно, никто не воспринял бы его слова всерьез, если бы он сообщил о мамином исчезновении. С другой стороны, возможно, и воспринял бы.
В таком случае можно было бы вновь открыть дело. Тогда мне не пришлось бы начинать все с самого начала, пытаясь заставить полицию расследовать дело об исчезновении, которое они десять лет назад, когда все произошло, даже исчезновением не сочли.
Неожиданно выражение папиного лица изменилось. Досада растаяла, как пена разбившейся о песок волны, глаза загорелись. У него глаза такого же цвета, как мои, — слишком зеленые, окружающие даже чувствуют себя неловко.
— Элис! — Так он называл маму. — Ты знаешь, как это плести? — Он показывает целый пучок ниток.
— Я не Элис, — отвечаю я.
Отец смущенно качает головой.
Я кусаю губу, распутываю нитки и сплетаю их в браслет — простейшая последовательность узлов, которую освоил любой побывавший в летнем лагере. Пока я плету, его руки порхают над моими подобно колибри. Закончив, я снимаю браслет с английской булавки, которая приколота к его штанам, и надеваю ему на руку — яркая фенечка.
Отец в восторге.
— У тебя всегда получалась красота, — улыбается он мне.
И тут я понимаю, почему отец не сообщил об исчезновении мамы. Для него она не исчезала. Он всегда мог найти ее — в моем лице, в моем голосе, в моей осанке.
Как бы я хотела, чтобы и для меня все было так просто!
