— Опять что-то случилось? — спросил старый Таг.
Он вышел из спальни и закрыл за собой дверь.
— Две повозки приехали. Стучат в окно.
— Этого еще не хватало! Хасиды?
— Да.
— С женщинами? С детьми?
— Да.
— Несчастье!
— А что, разве лучше, если б это были казаки?
— Рано еще говорить гоп! «Разве лучше»! С каких это пор ты стал такой умный? Ночь еще не кончилась.
— Как написано в священных книгах: не будем терять надежду…
— В каких священных книгах? Я такого нигде не видел. Может, где-нибудь в твоих книжках? Если Бог хочет покарать неуча, Он велит ему повторять наизусть то, что написано в книгах.
— Мне так казалось.
— Я тебе кое-что скажу наизусть. «Ночь та, — да обладает ею мрак, да не сочтется она в днях года, да не войдет в число месяцев». Понимаешь, Гершон?
— Ой, пан Таг, плохи наши дела.
— Эти, там, боятся смерти, которой еще нет, и не боятся смерти, которая уже среди нас.
— Мне не девушку жаль. Ей уже все равно. Мне жаль парня. Он ранен в самое сердце.
— Это правда. Но с другой стороны. Когда тебе будет намного больше лет, чем сейчас, ты всё будешь видеть как в зеркале, то есть наоборот.
— Старость — жизнь наоборот. Смотреть будешь со стороны смерти. Ты не видел ее отца?
— Нет.
— Иди к Буму, Гершон. Посиди с ним. Это самое большее, что ты можешь для него сделать. Вижу, тебе не очень-то хочется. Не хочешь?
— Я уже с ним сидел.
— Боишься?
— Не скажу, что это приятно.
— Ты в Бога веришь? Нет. И какая тебе корысть от того, что не веришь? Мог бы, по крайней мере, не бояться. Если б я не верил… не мои уста это сказали… о-хо-хо! Иди! Иди! Ты же не один будешь. Посидишь, расскажешь ему что-нибудь интересное. А я пойду встречу цадика.
Гершон вошел в спальную комнату, а старый Таг приблизился к длинному столу аустерии.
— Дорогие евреи, — сказал он, — у меня для вас хорошая новость. Сам цадик из Жидачева сейчас будет здесь. Окажите ему уважение, какого заслуживает такой святой еврей. Потеснитесь немного, сделайте ему место за столом. Ему и его хасидам. Может, кто-нибудь из вас тоже его хасид? Как пекарь Вол, который ездит к нему на Грозные дни. Сделайте место цадику. Такого цадика нельзя сажать куда попало.
— Теперь уже будет настоящий Ноев ковчег, — отозвался Притш.
— А знаете, как было со свиньей в Ноевом ковчеге? — спросил Апфельгрюн.
— Ой, господин Апфельгрюн. — Кантор, сын кантора, покачал головой.
— Нечему удивляться, — тихо пробормотал Притш.
— Нет? Так я вам расскажу. — Апфельгрюн снял пенсне и принялся протирать его платком. — Это целая история. Довольно-таки смешная. Мне ее рассказывал отец.
— Да будет благословенна его память, — подсказал кантор, сын кантора.
— Да будет благословенна его память… Итак, свинья… — Апфельгрюн засмеялся.
— Каждый говорит о себе, — пробормотал Притш.
Апфельгрюн перестал смеяться.
— Вы хотели что-то сказать, герр Притш?
— Не хотел. Сказал.
— И что вы сказали? Повторите! — Апфельгрюн откинул голову, чтобы лучше видеть Притша, когда тот повторит оскорбление.
— Они уже идут! Уже идут! — крикнула Роза, дочь Крамера.
— Уже идут! Уже идут! — воскликнул кантор, сын кантора.
— Уже идут! — Соловейчик улыбнулся Апфельгрюну. — Ну, рассказывайте побыстрей об этой свинье, пока нет цадика.
Появился цадик.
Шел медленно, поддерживаемый, будто старик, с одной стороны пекарем Волом, а с другой — старым Тагом.
Рыжий хасид, низенький и худосочный, с реденькой бородкой, забежал вперед и, повернувшись спиной к сидящим за столом, ввел цадика в аустерию.
Цадик щурился, хотя в зале было полутемно. Окладистая черная борода, посеревшая от пыли, закрывала грудь. На нем был серый шелковый лапсердак, белые чулки и черные полуботинки, на голове широкополая шляпа.
За ним в дверь молча протискивались сбившиеся в кучку хасиды. Кучка ввалилась внутрь, все разом, как шмелиный рой. Одной рукой они придерживали шляпы, чтоб не упали с головы, а второй хватались друг за друга. Словно каждый боялся остаться сзади.
На почтительном расстоянии от мужчин шли женщины с детьми, как стан Иакова перед встречей с Исавом. Впереди жена цадика в серебристо-черной шали, заправленной за уши, держась за плечо высокой дородной кормилицы, которая несла в подушке младенца; за ней низкорослая женщина в съехавшем набок парике с прилипшими ко лбу прядями, окруженная шестерыми детьми, шестеро — как шесть дней творения; дальше черная мать со светленьким толстячком; затем горбунья со своим выводком, как наседка с цыплятами; потом мать с двумя девочками-близняшками — у обеих наполовину расплелись косички; потом две женщины с грудными младенцами, одна тоненькая, высокая, вторая тоже высокая, в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, и кружевной шали; последними шли большеголовая коротышка — бездетная, и еще одна бездетная, с длинным носом и тяжелой нижней челюстью, без парика, только в вязаной шапочке на голове.
— Туда! Туда! — командовал, размахивая руками, рыжий.
Старый Таг отпустил локоть цадика и подбежал к переплетчику Крамеру.
— Герр Крамер, — улыбнулся старый Таг.
— Aber selbstverständlich! Ну конечно! — Переплетчик Крамер встал. — Само собой разумеется. — Уступив цадику место во главе стола, он сел на лавку рядом с Апфельгрюном. — Почему бы нет! Почему бы нет! Такой гость! Да благословен будет пришелец!
— Да благословен будет пришелец, — повторил старый Таг.
— Да благословен будет… — шептал Соловейчик.
— Благословен! Благословен! — кивал головой Апфельгрюн, владелец магазина модельной обуви. — Мне не жалко, — бормотал он себе под нос, искоса поглядывая на Притша.
Притш только надел шляпу и смотрел на входящих, барабаня пальцами по столу.
Цадик занял место Крамера. Он сразу закрыл глаза, опустил голову, и лицо его утонуло в окладистой черной бороде.
Рыжий нагнулся и приблизил ухо к губам цадика. Потом сам стал что-то шептать цадику на ухо. Потом снова приложил ухо к его губам и снова что-то ему ответил.
Это продолжалось до тех пор, пока все не расселись по лавкам с обеих сторон длинного стола.
— Ребе хочет вымыть руки, — сказал рыжий, встав на цыпочки и легонько покачиваясь вправо и влево.
— Воды! Воды! — прошелестело по зале.
В кухне на полу все еще стоял таз.
