— Разве Леон поступил бы так?
— Уходи! Чего тебе от меня надо?
— Как ты смеешь так со мной говорить! С родной матерью!
— Я знаю! Знаю! Ты теперь радуешься!
— Бум!
— Я тебя ненавижу!
Крамерша закрыла ладонями лицо.
— Ненавижу! — Бум кричал все громче.
— Боже! Он повредился в уме!
Бум соскочил с кровати.
В темноте мать видела искаженное лицо сына, распухшие губы, глаза, нос.
Бум толкнул ее в грудь.
— Боже! — крикнула она.
— Уйди! Уйди!
Она ударила Бума по лицу.
— Ты… ты! Родную мать?
Бум упал на стул.
— Боже! Боже! — Он колотил кулаками по коленям.
— Поднять руку? На собственную мать? Знаешь, кто ты? Выродок! До чего я дожила! До чего я дожила! Лучше уж… Вон! Ты мне больше не сын. Ты недостоин! Слышишь?!
Распахнулась дверь. В комнату вбежал Крамер, за ним дочка Роза.
— Что случилось? Сабина? — Крамер кинулся к жене.
Старый Таг внес свечи.
На пороге столпились Апфельгрюн, Соловейчик с женой и дочерьми, кантор, сын кантора, сапожник Гершон и Притш.
— Сабина? Что с тобой? Бум? Что случилось?
— Мама! Мамочка! — плакала Роза.
— Роза! Дай маме слово сказать.
Крамерша не отрывала ладоней от лица.
Старый Таг вставил свечи в латунные подсвечники.
— Что творится! Что творится! — качал головой старый Таг. — Неужто уже в первый день войны все должно перевернуться вверх дном? А что будет завтра?
— Невероятно! Невероятно! — Апфельгрюн протирал пенсне.
— Да ведь ничего такого не случилось! — успокаивал всех владелец концессии на торговлю табачными изделиями и лотерею Притш.
— Ему еще всего этого мало! — негодовал Апфельгрюн.
Свечи в подсвечниках загорелись, и старый Таг поправил на Асе простыню.
— Что случилось? — В спальню вбежала Мина, невестка старого Тага.
Они с Лёлькой спустились сверху. Из-под наброшенных второпях халатов вылезали ночные сорочки в розовый и голубой цветочек.
— Что за крики! Конец света! Мина, а ну-ка, обратно наверх. Без тебя обойдемся. Могла бы дать простыню подлиннее! Дорогие гости, — обратился к столпившимся в дверях старый Таг, — уважайте святость мертвых! Закройте дверь. Гершон, пойди позови отца покойницы. Он, вероятно, во дворе.
— Кстати, что это за отец! — возмущался Апфельгрюн.
— Уйдите, закройте дверь! — просил старый Таг.
Никто не сдвинулся с места.
Дорогие евреи, «святое стадо»,[36]как говорят в праздник, потрудитесь переместить свои задницы на лавку в зале. Вы что, человеческого языка не понимаете? С тех пор, как стоит эта аустерия, не было таких криков и такой паники. Так кричать в комнате, где лежит покойница! Пока еще только одна смерть, а вы уже привыкли? Быстро же у вас получилось! Наверх! Это я тебе говорю, Мина, и тебе, Лёлька! Герр Крамер, вы ведь уважаемый человек, покажите хороший пример. Забирайте свою жену и уходите. Пусть успокоится. А Бумека оставьте. В конце концов и ему придется отсюда уйти. Но сейчас оставьте его.
— Да. Да, — согласился Крамер, — правильно! Идем, Сабина! Идем, Роза! Идем, Бумек!
— Бумека оставьте! — настаивал старый Таг. — Я сказал: оставьте. А сами уходите. Не понимаю, чего вы уперлись. Не хочет идти, и не надо, хочет сидеть, пускай сидит. Вам-то что? Где написано, что нельзя? Кто-то придумал, что нельзя! Поменьше бы придумывали… — Он вздохнул.
Старый Таг деликатно подталкивал пятившегося задом Крамера.
За ним задом пятилась Роза. Крамерша, с гордо поднятой головой, шла прямо на стоящих в дверях людей.
— Бумек! Бумек! — не сдавался переплетчик Крамер.
Старый Таг шикнул на него.
— Я хочу ему что-то сказать, — оправдывался Крамер.
— Не сейчас. Не сейчас.
— Помилуйте, не могу же я его так оставить!
— Я буду здесь. Все время.
— Но я — отец!
— Отец, мать, какое это имеет значение?
Старый Таг закрыл за ними дверь.
— Ну наконец-то! Отец, мать. Всю жизнь человек обходится без них. Но они, когда меньше всего нужны, приходят и мешают. Ой, Бумек, Бумек! Я бы уже хотел, чтобы было завтра. — Старый Таг поправил свечи. — Даже свечи гнутся, как в Судный день. Тебе тоже так жарко? А, Бум? Ну что я могу сказать? Бог коснулся тебя своим безжалостным пальцем. Он тоже отец! Он знает, куда ударить, в какое место. Туда, где тонко. Ой, Боже, Боже! Из-за Твоих деяний люди перестают в Тебя верить. Всегда Ты сделаешь не так, как следовало бы. Если наказываешь молодых, невинных детей и не трогаешь старого грешника, значит, Ты меняешь чаши весов, грех перестает быть грехом, и наоборот. Хорошо! Но надо же предупредить, чтобы люди понапрасну не мучились. Плохой Ты отец. Бум, как по-твоему, я верю в Бога? Я стараюсь. Но дается это мне все труднее. А еще я тебе скажу, что чем труднее дается, тем больше я Его боюсь. Даже Гершон норовит настроить меня против Бога. Этот простой сапожник пытается меня убедить, что все создалось само собой. Глупости. Но я не собираюсь спорить. Удобнее так — пожалуйста, его дело. Не хочет верить — не надо. Но если ты можешь хотя бы чуточку усомниться в Боге, уже хорошо. Это надо приберечь себе на черный день. Ничто не создается само собой. Нужны мужчина и женщина. Нужен грех. Мудрецы тебе объяснят всё — пока не дойдут до первого греха. Ну а что было раньше? Этого никто никогда не объяснит. Всегда будет какое-нибудь «раньше». И всякий раз понять будет сложнее. Поэтому надо верить, не скажу: слепо верить, нет, — верить, но сомневаться. И пока не узнаешь, какой был самый первый грех, не разберешься в следующих. Поэтому я не знаю, что есть грех, а что не есть грех. Понимаешь, Бумек? Хотя, с другой стороны…
Бум сидел, подперев рукой щеку. С закрытыми глазами. Тяжело дыша. И вдруг поднял веки и уставил покрасневшие глаза на старого Тага.
Старый Таг подошел и погладил его по голове.
— Надо сшить Асе смертное платье. Это должны сделать родители. Ее отцу не до того, он другим занят. Не будем на него сердиться. Но кто это сделает? Бум, ты не боишься остаться один?
Бум помотал головой.
— Хорошо, сынок.
Тихо приоткрылась дверь, и в щель просунулась черная как смоль голова сапожника Гершона. Он не хотел входить и кивал старому Тагу.
