– Кто это сделал? – Спросил сапожник, нервно теребя жидкую бородку.
– Не знаю, – твердо произнес Мансур. – Какие-то люди бросили ее в воду. Я увидел это, вытащил девушку и принес к вам. Прошу вас ненадолго оставить ее у себя.
Мужчина медлил. На девушке была дорогая одежда; может статься, что эта несчастная – неверная жена какого-нибудь важного человека, который имел право ее наказать. В то же время сапожник боялся гнева янычара, в синих, как море, глазах которого ему почудилась искорка безумства.
– Мы бедные люди, и нас некому защитить, – с нерешительной улыбкой промолвил сапожник.
– Я хорошо заплачу. Мне нужно найти жилье, а потом я заберу девушку.
Мансур был рад тому, что кожаный мешочек с деньгами остался при нем, что его не ограбили, когда он в беспамятстве валялся на берегу.
Ему позволили войти в беседку. По каменному полу брызгами рассыпались солнечные блики, в светящемся воздухе парили пылинки. Девушка лежала, бессильно вытянув руки вдоль тела, укрытая теплым одеялом. Мансур осторожно присел рядом. Он удивился тому, насколько глубокие чувства может вызывать человек, когда ты просто смотришь ему в лицо. У нее были удивительные глаза, глаза человека, в душе которого – целый мир, человека, который познал глубокое горе, и это горе вопреки всему не лишило его надежды.
Она произнесла тихим голосом, полным горячего волнения и острой тоски:
– Где Ильяс?
Мансур вмиг почувствовал, как сердце кольнула ревность.
– Кто это?
– Мой сын.
Только тут он вспомнил о ребенке.
– Не знаю. Его не было с тобой.
– Да. Ильяс остался там, в доме того ужасного человека, которого я чуть не убила.
Мансур вздрогнул, подумав о кинжале, который вложил в ее руку.
– Попытайся спасти его. – Голос черкешенки звучал почти умоляюще. В ее глазах не было ненависти, только бездонная печаль. – Принеси его мне. Без Ильяса мне не жить!
Янычар вскочил.
– Я сейчас же пойду туда! – Он не решился ничего добавить и только спросил: – Как тебя зовут?
Ему не терпелось узнать ее имя, ощутить его вкус.
– Мадина.
Мадина! Оно показалось Мансуру горько-сладким, жгучим, как дикий мед.
Янычар оставил девушку в доме сапожника и помчался по улицам.
Ветер был сухим и горячим, он струился ровным потоком, не обжигал, но ошеломлял, как ошеломляет внезапно обретенная свобода. Улицы ослепляли белизной, кое-где из-за каменных оград вздымались пышные кроны деревьев.
Мансур на удивление легко нашел дом эмина и около часа слонялся вокруг, ожидая, не появится ли кто-то из слуг. Наконец из ворот выскользнула девушка, по виду служанка, босая, в полотняной рубашке и штанах. Она быстро шла по улице, неся в руках большую, накрытую тряпкой корзину. Мансур догнал ее и заставил остановиться. Девушка испуганно вскрикнула и выронила корзину. Оттуда раздался жалобный плач.
Мансур откинул тряпку и вскричал, как безумный:
– Чей это ребенок? Черкешенки?! Отдай его мне! Служанка ничего не ответила и бросилась бежать. Мансур не стал ее преследовать. Он был уверен в том, что не ошибся. Второй раз подряд его желания исполнялись самым чудесным образом. И не важно, что вслед за этим судьба все настойчивее вовлекала его в свои сети, отрезая пути к отступлению. Мансур склонился над мальчиком. Черные глаза и волосы, шелковистая смуглая кожа. Ребенок смешно кривил крошечный ротик, сжимал и разжимал кулачки. Он казался маленьким и беспомощным и вместе с тем по-своему живучим и сильным.
Ровно час назад надрывный плач ребенка разбудил и переполошил весь дом. Эмин приподнялся на постели и яростным шепотом приказал положить младенца в корзину, отнести на рынок и оставить там возле какой-нибудь лавки.
«Почему этот мальчик так дорог Мадине? Не потому ли, что она родила его от человека, которого любит?» – думал Мансур, пытаясь взглянуть правде в глаза. Внезапно янычару пришла в голову мысль о том, что бы он почувствовал, если бы Мадина произвела на свет его сына? Мансур понял, что слепо завидует счастливому незнакомцу, и ясно увидел, для чего и как ему, воину янычарского корпуса, преданному рабу султана, на самом деле хотелось бы жить. Ему хотелось любить Мадину и иметь от нее детей, он желал любить ее и быть любимым ею, безудержно, страстно, вечно. То была истина его души и откровение сердца.
Безжалостный солнечный свет окрашивал склоны холмов в цвет львиноитривы. Домики с плоскими крышами нависали друг над другом – казалось, они вот-вот скатятся вниз, к ярко-синему морю. Раскидистые деревья шумели и волновались над головой, душистый смоляной аромат кипарисов и туй был острым и горячим, от раскаленных камней мостовой исходил жар.
Мансур бежал вниз по улице, прижимая корзину к груди, по его телу струился пот, непокрытую голову напекло солнцем. Он чувствовал, как в сердце входит трепетная, горячая, как живая кровь, радость. Янычар летел как на крыльях, он был уверен в том, что теперь сердце Мадины наполнится если не любовью, то благодарностью и прощением.
Он ворвался во дворик дома сапожника и поспешил в беседку. Мадина приподнялась и протянула руки к корзине. Ее измученное, потухшее лицо вдруг стало прекрасным и светлым. Мансур тихо стоял в стороне, глядя, как она вынимает из корзины ребенка и самозабвенно прижимает к своей груди. В это мгновение он впервые пожалел о далеком, канувшем во тьму прошлом, в котором у него тоже были отец и мать, так же любившие его.
Мадина взялась за ворот рубашки, в которую ее успела переодеть жена сапожника, и искоса посмотрела на Мансура. Он вышел, мучительно размышляя о том, как заговорить с ней о будущем.
– О жилье нужно поспрашивать на рынке, – заявила словоохотливая супруга сапожника, когда молодой янычар стоял во дворе. – Там можно узнать все и обо всем. Я могу вам помочь – как раз собираюсь на рынок вместе со старшей дочерью.
Мансур знал, что ему давно пора вернуться в казарму, что его ждет суровое и справедливое наказание. Но он не мог уйти, не сказав и не узнав самого главного. Молодой янычар вдруг понял, что не привык и не умеет произносить слов благодарности, нежности, прощения и любви.
– Ты меня помнишь? – Робко спросил он девушку, когда ему позволили войти в беседку. – Узнала?
Черкешенка сухо кивнула, но не произнесла ни единого слова.
– Так получилось, – неловко промолвил Мансур. – Прости. Это был приказ. На самом деле мы не собирались нападать на аул. Мы шли воевать с иранцами. Ваши мужчины начали первыми.
Девушка снова кивнула и ответила:
– Наши мужчины считают, что молитвы рабов, покорившихся чужеземцам, не доходят до Бога. Свобода для них дороже ошибок жизни.
Наступила пауза. Лицо Мадины вдруг стало суровым, но в глубине глаз сиял возвышенный свет. Мансур был уверен в том, что она думает о том, другом. Он почувствовал, что его слова похожи на камни, которые катятся с гор и падают в пустоту.
