А деньги я не возьму. Не проси.
Диагор ударил себя кулаками по коленям, замахал головой, словно лошадь, на которую напали слепни.
— Ненавижу! — застонал он. — Ненавижу! Себя, тебя, всех! Ненавижу!
Демокрит придвинулся к нему, обнял за плечи. Сказал ласково:
— Перестань. Если тебе мешают деньги, о которых ты говоришь, купи раба и дай ему свободу. Разве это не способ избавиться от ненавистных денег? Передай свои душевные муки другому. Пусть и тот затем поступит так же.
— Купить раба и дать ему свободу? — вдруг воспрянул духом Диагор.
— Конечно. Это выход…
— Да! — обрадовался Диагор. — Как же раньше мне не приходила на ум эта счастливая мысль? Да, да, да! Купить раба и дать ему свободу! Как просто. Спасибо тебе, Демокрит!
— Пусть поблагодарит тебя тот счастливчик, — сказал Демокрит и облегченно вздохнул.
Люди, подобные Диагору, не раз встречались на его пути. Они оставляли тяжелые ссадины на его сердце. Слабые, впечатлительные, не умеющие ни в чем проявить независимость, они хнычут по любому поводу и более всего досаждают своим благодетелям. Не умея стать вровень с ними, не понимая ни их бескорыстия, ни их добросердечия, ненавидя их за то и за другое, терзают их бессмысленными упреками и подозрениями в неискренности. Они создают оправдывающие их теории: то, что для них недостижимо, то и плохо, то и дурно. Хорошо и достойно поклонения лишь то, что делают они. «Плох Гомер», — говорят ничтожные поэты. «Неумны Фалес и Левкипп34», — говорят глупцы. «Ничтожны герои», — говорят трусы. И хотя то малое, что делают они, не всегда плохо, начинаешь ненавидеть это за их ненависть к великому. Посредственность — худший враг гения.
— Я придумал, кого я выкуплю и кому я дам свободу, — сказал Диагор, взяв Демокрита за руку. — Я дам свободу красоте. Красота должна быть свободна, не правда ли? Красоте даст свободу уродство. Это символично, Демокрит! Ты не находишь?
— Уродство? — переспросил Демокрит. — О чем ты, Диагор? — хотя не трудно было догадаться, что имел в виду Диагор: под уродством он подразумевал себя, свое лицо, испещренное преждевременными морщинами и пораженное болезненной желтизной. — Если ты о своем лице, — продолжал Демокрит, — то я могу тебя утешить: ты не так некрасив, как думаешь. Более того, мне кажется, что тебе можно помочь. В Персии я видел, как женщины улучшают цвет лица и избавляются от морщин простым способом. Они собирают известные мне травы, сушат их, толкут в ступе, затем заливают горячим вином. Образовавшейся кашицей смазывают лицо и подолгу лежат в тени. Поступают так до тех пор, пока лицо не станет гладким и свежим на вид.
— Может быть, может быть, — вздохнул Диагор. — Но у меня — другое, мне травы не помогут.
— Отчего же? — усмехнулся Демокрит. — Я бы попробовал…
— У тех женщин лица иссохли от солнца, от ветра, от соли… Одним словом, от внешних причин. Причина же моего уродства лежит глубоко во мне, — он коснулся рукой груди, — вот здесь, в сердце. Причина моего уродства — страдания. А чем можно излечить страдания?
— Ты невыносим, — сказал Демокрит и встал. — Вспомни историю об излечении глухого, которую я тебе рассказал. — Он подошел к открытой двери, стал смотреть вверх, на звезды. — О каких страданиях ты говоришь? Ведь не было у тебя никаких страданий, Диагор. Ты выдумал их. А болезнь твоего лица вполне излечима. Я берусь избавить тебя от морщин и желтизны за месяц, если ты будешь приходить ко мне хотя бы раз в пять дней. Согласен? — он повернулся к Диагору.
— Ну хорошо же! — ответил Диагор, закипая от злости. — Так, значит… — он поднес было кружку ко рту, но не стал пить — ударил ее оземь. — Ты отнимаешь у меня право на страдания. Ты хочешь сказать, что душа моя пуста, а на лице — глупая маска. — Он встал и подошел к Демокриту: — Но ты заблуждаешься, Демокрит. Ты думаешь, что перед тобой тот несчастный мальчишка, которого ты купил у Фарсия, чтобы блеснуть перед друзьями своей добротой… Нет, Демокрит! Ты меня не знаешь! Я сумею постоять за себя! Пропусти! — он толкнул загородившего ему дорогу Демокрита плечом. — Пропусти!
— Успокойся, — сказал Демокрит, беря Диагора за плечи. — Мы не допили вино.
— Мне противно пить в твоем доме, — ответил Диагор.
— Мы не закончили наш разговор.
— Мне противно говорить с тобой! — Губы Диагора дрожали, он поводил плечами, словно хотел вырваться, выставлял вперед подбородок, шумно дышал.
— И все же я прошу тебя, — ласково заговорил Демокрит. — Перестань злиться. Я не хотел тебя обидеть. Но ты такой вспыльчивый. Прости меня, Диагор, — он погладил его ладонью по голове. — Ну? Прости.
Диагор оттолкнул его руку но не слишком решительно. Демокрит снова коснулся ладонью его волос, потом обнял, прижал к груди.
— Раздавишь, — проговорил Диагор и нервно засмеялся: злость угасла в нем, побежденная лаской Демокрита. Но ему не хотелось, чтобы Демокрит увидел это, он еще какое-то время говорил резко, но все же подчинился Демокриту, опустился перед скатертью, на которой стоял кувшин с вином и лежали куски сыра.
— Клита! — позвал Демокрит.
Клита в то же мгновение появилась в дверях, будто засветилась в темноте.
— Кружку Диагору. Он разбил свою, уронив…
Клита принесла новую кружку. И пока подавала ее Демокриту, успела сообщить, что слуги Диагора насытились и храпят в соседней комнате, что в колодце поет лягушка, что приходил какой-то человек, но, увидев ее, Клиту, пустился наутек.
— Должно быть, тот, который ночевал здесь раньше, бродяга, — предположила Клита. Она сказала также, что Алкибия сидит на ограде, смотрит на звезды и улыбается от счастья…
— Хорошо, Клита. Мы еще не окончили разговор, — остановил ее Демокрит. — Я позову тебя потом, когда понадобишься…
— Где сидит Алкибия? — спросил Диагор, когда Клита ушла.
— На ограде, — ответил Демокрит.
— Почему?
Демокрит пожал плечами, налил в кружку вина, протянул ее Диагору, сказал:
— Не будем больше ссориться. От ссоры болит сердце. Я знаю, отчего так бывает: в сердце скапливается много беспокойных мыслей, они бьются в нем, как дрозды в силках, разрывают его… Не будем больше ссориться, — он поднял свою кружку с вином. — Никогда.
