была у него младшая сестра Екатерина, бежавшая со своим мужем во Францию. А маму он просил, чтобы сохранила она ту рубиновую сережку, которую он подарил ей еще много лет назад и которую она носила на цепочке, как кулон. Он сказал, что это единственная семейная реликвия, оставшаяся от родителей, и наказал передать ее потом мне или моим детям.
— Так вот, — продолжал Димка, — как я теперь узнал, была у деда сестра Катенька. Были, конечно, и мать, и отец — мои прадед и прабабушка, и жили они в своем имении в Каменской губернии. Революция и гражданская война не просто разрушили их прежнюю жизнь, все закончилось трагически. Ополоумевшие крестьяне сожгли барскую усадьбу, а барина с барыней убили. Катеньку успела спрятать попадья. Только благодаря ей девушка осталась жива. Попадья же и рассказала, что крестьян взбаламутил кузнец Епифан. А тому предшествует следующая история.
Димка отпил свой коньяк, посмотрел на нас и спросил:
— Спать-то не хотите?
— Рассказывай, рассказывай, — попросила я, — очень интересно.
— Завтра выспимся, — поддержал меня Степка. — Давай рассказывай.
— Ну, слушайте. Дедова мать — моя прабабушка, Мария Ильинична, а все это я узнал всего несколько дней назад в Париже, — пояснил Димка, — и даже записал для верности, была, по словам знавших ее людей, просто ангелом. Она лечила крестьян, учила их грамоте, даже помогала принимать роды у крестьянок и всех родившихся при ее помощи детей считала своими крестниками, всегда дарила им подарки, помогала семьям, потерявшим кормильца. В общем, крестьяне ее любили. Прадед, Алексей Николаевич, был человеком прогрессивных взглядов, крестьян своих не притеснял и не обирал. Разбирался в сельском хозяйстве, выписывал из-за границы книги по агрономии. Строг был разве что с управляющими, если те воровали, да с пьяницами. Но случился однажды с Алексеем Николаевичем грех. Жену свою, Машеньку, он любил безмерно. Но после очередных неудачных родов и смерти младенца Мария Ильинична долго болела. Врачи опасались не только за ее физическое, но и за душевное здоровье. Это были уже третьи роды с таким трагическим исходом. Как ни любил Алексей Николаевич свою жену, но длительное, извините, воздержание... Короче, природа взяла свое... А жила в ту пору в Воронцовке молодка одна, бабенка веселая, разбитная, Варварой звали. Мужа ее в солдаты забрили, и она второй год куковала одна. Короче, с этой самой Варварой и сошелся прадед Алексей. И как это часто бывает, меньше чем через год родился у Варвары мальчик. До Марии Ильиничны слухи эти вроде бы не дошли. Бабы ее жалели, а мужики к сплетням были не приучены. Так к чему я это все про Варвару-то? — остановил свой рассказ Димка. — A-а, так вот, муж этой самой Варвары, когда домой вернулся и узнал о своем позоре, затаил на барина, мягко говоря, обиду. Он-то и подговорил нескольких пьяных мужиков подпалить барскую усадьбу. Дед Дмитрий тогда еще студентом был, вернее, заканчивал университет в Москве. Поехал он после экзаменов к родителям в имение, да по пути узнал, что в губернии неспокойно, крестьяне усадьбы жгут, а в Воронцовке барыню с барином убили. Не желая верить ужасным слухам, добрался Дмитрий все-таки до места, но к дому решился приблизиться только ночью. И увидел все своими глазами: вместо красивого дома с колоннами чернело пепелище. Не помнил он, как ноги сами привели его к церкви. Упал он на колени, плакал, молился, и тут кто-то тронул его за плечо. То был священник местного прихода. Он сказал, что сестра его, Катенька, жива, и увел Дмитрия к себе в дом. Долго брат с сестрой плакали от горя по погибшим родителям и от радости, что нашли друг друга. Спустя два дня они, переодевшись в крестьянскую одежду, тайно покинули родные места и подались в Москву. Не буду утомлять вас подробностями, — сказал Димка. — Знаю только, что Катенька вышла замуж за какого-то банкира и бежала с ним за границу. Она очень уговаривала брата уехать вместе с ними, но Дмитрий наотрез отказался. Как ни любил он сестру, но жить на чужбине не представлял для себя возможным. Он отправился на фронт в составе полевого госпиталя. Так их пути разошлись, больше они никогда не виделись.
— Дима, а откуда ты все это знаешь? — спросила я. — Ты так рассказываешь, как будто сам там был.
— Сейчас дойду и до этого, откуда я все знаю. Когда брат с сестрой расставались, они взяли себе на память, а может, на черный день, по одной рубиновой сережке. Эти серьги принадлежали их матери, Марии Ильиничне, которые та подарила своей дочери. И вот одну из этих сережек дед Дмитрий подарил моей маме, — сказал Димка. — А мама носила эту серьгу на цепочке, как кулон. Если помните, свой рассказ я начал как раз вот с этой самой бутылки коньяка. Кстати, как вам коньяк? — спросил Димка.
— Даже очень, — одобрил отец.
— Так вот, ходил я между могил на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, читал имена наших с вами соотечественников на надгробных плитах. Там, к примеру, похоронено много офицеров царской армии, умерших на чужбине. И вы знаете, их могилы ухожены, они выглядят достойно, чего не скажешь о многих могилах известных людей здесь у нас. И вдруг натыкаюсь на фамилию, высеченную на мраморной плите: Воронцова-Дюрье Екатерина Алексеевна, 1899 — 1987. Читаю и глазам своим не верю. Имя, фамилия, отчество, год рождения — все сходится. Неужто, думаю, нашел могилу своей бабушки? Ну, в смысле двоюродной, — уточнил Димка. — Короче, стою столбом возле могилы. И, наверно, долго так стоял. Вдруг сзади слышу: «Месье...» Оборачиваюсь, стоит передо мной пожилая маленькая женщина в шляпке, с ведром и лопаткой и спрашивает меня по-французски: «Вы очень давно стоите возле этой могилы. Что вас так заинтересовало?»
— Дядя Дима, — встрял Степка, — а ты что, французский знаешь?
— Не так, чтобы очень, но за два года работы в Алжире кое-чему выучился.
— Степан, не перебивай, пожалуйста, — попросил дед. — Продолжай Дима, все это чрезвычайно интересно.
Димка залпом выпил кофе, который я ему налила, и продолжил:
— Я ей говорю: «Простите, мадам, но это имя мне знакомо. Скорее всего это совпадение, но так звали сестру моего деда, мою двоюродную бабушку, которую я, правда, никогда не видел».
— Вы из России? — спрашивает она.
— Да, — говорю, —
