при его родителях. Потом выгнал второго, третьего, но все равно питье и еда казались ему грязью. Он уезжал в селения, где питался в трактирах, где еда казалась ему вкуснее.
Его верный Даосий ходил мрачным и не разговаривал, как прежде с хозяином. Однажды Гелор не выдержал.
— Ты почему молчишь, Даосий? Ты что-то задумал против меня? Отвечай. Или приказать развязать тебе язык? — слова герцога были похожи на клекот ворона, склонившегося над своей добычей.
— Нет, мой лорд. Я ничего не задумал против Вас. Я больше не могу видеть, что твориться в замке. И с Вами, — совсем тихо добавил верный слуга.
— Не можешь? Тогда поди прочь. Получи расчет у Бастора и проваливай, пока я не приказал казнить тебя. Или у тебя есть, что мне сказать?
— Вы все равно не поверите мне, мой лорд.
* * *
Слуга склонил голову. Он и прежде пытался сказать господину, что не все так хорошо в замке, что черное зло творится вокруг герцога. Но Гелор не слышал его. Господин никого не слышал и не хотел слушать. Он даже внешне сильно изменился, из красавца мужчины, лицо которого рядом в Амирой светилось счастьем, превратилось в дикую черную маску, взгляд приковывал к месту, лишал способности отвечать. Из справедливого мужчина превратился в яростного и безжалостного, готового без всякого следствия творить свой суд. За любую провинность приказывал жестоко наказывать своих людей, которые все эти годы были верны ему.
У Даосия давно уже были подозрения, что Диора влияет на господина, опаивает его своими зельями. Он до сих пор казнит себя за тот день, когда оставил Амиру наедине с Диорой и ее мамашей, скорее похожей на злобную ведьму, чем на женщину. И приехавшая с ними Митрела не нравилась Даосию. С того дня, как исчезла Амира, все изменилось в замке, словно кто-то перенес его в другой мир, полный злобы, боли, предательства, черного зла. Герцог не хотел слышать его, сколько раз он пытался сказать господину, что чистая душа Амиры, так трепетно любящая Гелора, не способна на предательство. Но после поцелуя Диоры на крыльце замка герцога словно подменили. Позднее, приводя в порядок его одежду, он нашел булавку в вороте камзола, сразу понял, что это такое. Со всеми предосторожностями вытащил булавку и сжег ее в костре за замком. Он до сих пор помнил, как вверх взвились черные языки огня и словно кто-то страшный кричал в его пламени. Но все равно герцог не менялся, становился все мрачнее, злобнее. Слуги не раз перешептывались между собой о том, как кричит Диора в его спальне не от удовольствия, а от боли, которую причинял ей герцог. Но она так и не торопилась покинуть Гелора, прицепилась к нему, словно пиявка. Хорошо, хоть герцог выгнал из замка ее мать и ту страшную тетку, от которой по спине бежал холодный пот, когда она смотрела в глаза.
* * *
Шли годы, Диора из девицы, которая обещала стать герцогу внимательной и заботливой женщиной, превращалась в истеричную и злобную особу. Из-за нее из замка стали уходить слуги, пока их не осталось так мало, что некому было работать. Однако герцог этого не замечал. Ему было все равно. Он никого не слушал и не слышал, выгонял недовольных. Рядом с ним оставался его верный Даосий, который верил, что герцог сможет преодолеть эту черную злобу. Он понимал, что если оставит своего герцога, то случится непоправимое.
Когда герцог вернулся из поездки за алтарем, Даосий увидел новый рисунок на левом плече герцога, который вплелся в другие рисунки рун, которые появлялась после каждой победы Гелора над врагами. Но этот рисунок выделялся, он словно светился изнутри лунным светом, изображал цветок лилии первых магов. Даосий спросил у герцога, что означает этот рисунок, но Гелор просто отмахнулся от слов своего слуги. Но через какое-то врем Даосий заметил, что рисунок стал светить ярко, словно теперь солнце подсвечивало его.
— Мой лорд, что случилось с этим рисунком? — Даосий принес господину зеркало.
Тот осмотрел новый рисунок и равнодушно пожал плечами.
— Не знаю, мне это не интересно. Видимо боги отблагодарили меня за то, что я привез священный алтарь.
Но в эту же ночь Гелору приснился странный и тревожный сон. Он оказался в незнакомом ему месте, каком-то странном замке, словно висящем высоко в небе. В огромном зале он находился один на один с мужчиной, одетым во все черное, похожее на доспехи воина.
— Гелор, проклятье, наложенное на твой род из-за гордыни Ирвиса, больше не имеет силы, — отовсюду звучал голос этого воина.
— Значит, магия вернется ко мне? — голос герцога прозвучал с надеждой. У Гелора никогда ранее не было проявлений магии, но он постоянно чувствовал ее в себе.
— Нет, — отрезал мужчина. — Эта магия перейдет к твоему сыну.
— Но у меня нет сына! — закричал Гелор, падая перед древним Богом на колени.
Древний ничего не ответил, просто махнул рукой и уже когда сон почти развеялся, в голове Гелора прозвучали слова: «Подумай, что ты сделал не так».
Герцог резко очнулся ото сна, подскочил на своей постели. Сын. Ему нужен сын, который получит магию, дарованную богами.
На следующий день он призвал в свою комнату Диору, которой заявил, что назовет ее своей женой, если она родит ему сына. С этого дня он стал призывать ее к себе раз в неделю, отслеживал, не наступила так долгожданная беременность. Но шли годы, а лекарь, которого герцог поселил в замке, не спешил сообщать о беременности Диоры.
Если ночью он стремился владеть телом Диоры, то днем не желал ее видеть. Ее лицо вызывало у него бешенство, словно кто-то страшный заставлял его вцепиться в него когтями и разорвать в клочья. И снова еда и питье в замке напоминало ему грязную воду. Он перестал питаться в замке, уезжал со своим отрядом в селения, ел в трактирах, где еда доставляла ему удовольствие. И со временем он вдруг понял, что ему становится легче, не так тянет призвать к себе ночью Диору, хотя долгожданная беременность все не наступала.
Его рисунок на плече светился ровным ярким светом, словно издевался над ним. Герцог не вытерпел и отправился в столицу, в Великий Храм, чтобы выяснить у Престора, что это такое. Тот долго осматривал его плечо, хмуря брови.
— Когда это у тебя появилось?
— Я заметил это, когда вернулся домой. Вернее, заметил мой слуга. Сначала рисунок светился слабым светом луны. Но потом вспыхнул ярким солнцем. Скажи, Престор, это потому,
