кое-кто из сердобольных старичков стал подсказывать мне отдельные жесты, интонации, мизансцены.
— Не слушай никого, Женя,— предостерег Вильнер.— На этом образе наросло столько ракушек, что надо прежде всего соскоблить их.
Все это как будто бы не имеет прямого отношения к работе над образами треневских пьес. Но в том-то и достоинство этих произведений, что они потребовали от актеров не механического воспроизведения текста роли, не формалистических изысков, а творческих поисков зерна образа на правдивой жизненной основе, идейного и эмоционального раскрытия того нового в человеческих характерах, что принесла в жизнь социалистическая революция.
Впервые в прославленной пьесе «Любовь Яровая» я играл Грозного на сцене Астраханского театра. Там все поначалу было для меня сложным, шел первый год работы после техникума на профессиональной сцене. Больше подобных «специалистов» с театральным образованием в коллективе не было. Поэтому часть актеров относилась с этакой настороженной выжидательностью: «А ну, посмотрим, что покажет этот ученый». Но выручал Василий Сергеевич Зотов, тоже один из столпов русской периферийной сцены. Тогда он был и директором театра. Ко мне он относился очень тепло, помогал, советовал.
На роль Грозного я попал совершенно неожиданно: ввели вместо другого артиста. Вводил режиссер Лукин, сам начитывал мне текст роли, потом была репетиция с партнерами. А роль-то Грозного фактически исчерпывается двумя сценами: с Пановой и с Кошкиным. Кошкина играл Зотов.
После репетиции сообщили, что меня вызывает директор. Я струхнул: ну, думаю, сейчас отстранит. Но Василий Сергеевич встретил ласково:
— Ты все делаешь правильно. Только вот что надо бы учесть. Каждый человек имеет свои функциональные качества. Грозной, кроме того, что мелкий стяжатель и предатель, еще и любитель женщин. Вот и надо показать это в сцене с Пановой.
Я послушал и назавтра почувствовал себя на сцене легко и уверенно.
Впрочем, я плохо помню, как играл Грозного. Роль-то не очень большая и не столь уж значительная. Но зато на всю жизнь запомнил, как Василий Сергеевич играл комиссара Кошкина.
Об образе Кошкина долго шли споры. Вот это как раз тот случай, когда в острой схватке скрестили свои копья сторонники рутинной, формалистической и подлинно реалистической школ. Собственно, рутинеры и эстеты смыкались в своем отрицательном отношении к образу Кошкина. Те, что привыкли к актерским штампам, не находили их в образе большевика и на этой основе объявляли несостоятельным сам образ. Формалисты же требовали каких-то абстрактных, оторванных от жизни новаций и, не видя их в пьесе Тренева, обвиняли драматурга в примитивизме.
И вот, вопреки всем теоретическим заветам, Василий Сергеевич Зотов показал Романа Кошкина живым, страстным человеком, сочетающим высокогуманную мечту с непреклонностью в достижении цели.
У Василия Сергеевича были изумительные глаза: глубокие, яркие; неисчерпаемую гамму чувств мог он выразить одним взглядом. Помню, еще на первой моей репетиции, когда я — Грозной встретился на сцене с Зотовым — Кошкиным, он так посмотрел на меня, что я невольно поежился и подумал: «Ну, от такого Кошкина никакой Грозной не отвертится!» — столько было в этом взгляде гнева, проницательности, непреклонности. И потом на спектаклях я видел, как глаза комиссара излучали искреннюю, товарищескую теплоту в разговоре со Швандей и Яровой, какая тревога билась в них при известии об аресте жегловцев. Какая же это «кожаная куртка»? Это живой, глубоко чувствующий, ясно мыслящий человек...
Спустя несколько лет я работал в Одесском театре. И тут мне посчастливилось сыграть роль Кошкина. Скажу прямо: образцом для себя я взял исполнение ее Василием Сергеевичем Зотовым. И получилось. Об этом говорил постановщик спектакля Николай Васильевич Веселов, положительно отзывалась пресса, зрители благодарили аплодисментами. Для меня представляло большую творческую радость выразительно раскрыть большой внутренний мир этого сдержанного, немногословного человека, его внутреннюю веру в революцию, его неколебимую партийную убежденность, его умение влиять на людей, вести их на большие дела.
С тех пор я полюбил роли такого плана. Творческие раздумья над образом Кошкина помогли мне, в частности, в работе над образом Нила в «Мещанах» М. Горького, над образом большевика-ленинца Точисского в спектакле по пьесе «Авзянская казачка» челябинского автора А. Лазарева и многими другими.
В 1951 году Челябинским театром, которому я отдал более четверти века, руководил заслуженный деятель искусств РСФСР Николай Александрович Медведев. Это был интересный человек и талантливый режиссер. Коренной уралец, он еще до Октябрьской революции получил высшее образование и начал свою трудовую деятельность как инженер на трубном заводе близ Екатеринбурга. Но с первых лет Советской власти его увлекла сцена. Красивый, статный, он долгое время пользовался успехом как актер и лишь со временем перешел на режиссуру. Но Медведев был не актер-режиссер дилетантского пошиба, а основательно подготовленный деятель сцены. «Режиссура — это профессия»,— любил он говаривать, стремясь этим подчеркнуть, что спектакль нельзя ставить, опираясь только на наитие да на личный артистический опыт. Николай Александрович был весьма эрудированным, начитанным человеком, владел иностранными языками и умел метко пользоваться латинскими и французскими выражениями. Но он никогда не делал это для того, чтобы «свою образованность показать», а прибегал к ним, причем весьма тактично и остроумно, лишь для разрядки в напряженный момент работы с актерами.
И вот Н. А. Медведев решил к 34-й годовщине Октябрьской социалистической революции поставить «Любовь Яровую». Когда я узнал об этом, то настроился играть Кошкина. Но режиссер предложил мне роль Шванди, чем не на шутку обескуражил меня. Как же так, я уже играл Грозного, Кошкина, а тут вдруг — Швандя! Я отказался. Но Медведев продолжал настаивать, дав мне время подумать. Я подумал, примерился к тем образам, что видел до сих пор на различных сценах, в том числе и к образу, созданному прославленным его исполнителем на сцене Малого театра Степаном Кузнецовым. Нет, не получается. Вот Кошкина чувствую!
Я снова завел разговор с постановщиком.
— Забудьте вы о Степане Кузнецове и о прочих,— сказал Медведев.— Будем ставить заново. Ведь сколько лет прошло! За эти годы изменилось все — и жизнь, и театр, и зрители. Осталось только одно неизменным: сквозное действие «Любови Яровой» — торжество революции. Вот это и будем играть. Мне не нужен в образе Шванди матрос-братишка. Нужно конкретное выражение той большой народной силы, которую разбудила революция. Вот это и надо играть прежде всего.
Я смирился. Начали читать по ролям. Подходит реплика Кошкина, я внутренне уже приготовился произнести ее. Но, стоп! — это теперь не моя реплика.
Снова пошел к Медведеву. Он понимал, как трудно перестроиться, отрешиться от уже сыгранной ранее роли, и в разговоре был по-настоящему чуток.
— Я верю
