женщиной, кому оно принадлежало. У сокровищ сидела уродливая молодая горбунья и с алчным выражением лица примеряла на себя чужую обувь с серебряными пряжками, которая никак не желала налезать на ее толстый шерстяной чулок.
Главарь сидел во главе грубо сколоченного стола, посреди которого лежала жареная туша оленя. Диджле не смотрел туда, потому что всякий раз, как он видел оленя, есть ему хотелось до рези в животе. Он уговаривал себя быть твердым и думать об Аллахе, но внутреннему взору упорно представлялась тарелка, полная ароматной похлебки с пшеном и зирой, которую готовила мать. Повсюду валялись кости и объедки, и Диджле зажмурился. Его пошатывало от слабости.
- Мой господин спрашивает, чего ты решил? – толмач подал голос неожиданно, и Диджле вздрогнул, что не приметил его сразу. Грек цыкнул языком, обсосав косточку, и запустил ею в горбунью. Та с проклятьями вскочила на ноги, и разбойники захохотали.
- Мне нечего решать, - голос у Диджле звучал бесцветно и устало. Его отпустили, и он упал на колени – стоять было трудно.
- Мой господин напоминает тебе о выборе, - лукаво напомнил грек. – Ты можешь продолжать упрямиться и найти свою смерть, которая не будет легкой. А можешь прекратить мучения прямо сейчас. Моему господину нужны умелые люди. А еще больше он ценит тех, кто умеет стоять на своем. Правда, он говорит, иногда упрямство превращается в большую глупость. Он говорит, живой волк лучше, чем загнанный заяц.
- Твой господин делает вещи нечестные, чтобы я ему верил, - Диджле исподлобья взглянул на него.
После некоторого промедления толмач передал его слова главарю, но тот ничуть не оскорбился и жестом остановил зашумевших разбойников. Он наклонился ближе к Диджле и заговорил. Грек внимательно слушал его и от напряжения сморщил нос.
- Мой господин говорит, что хоть и позволяет себя звать господином, - бесстрастно заговорил он, когда главарь умолк - но нет среди наших людей господ. Он говорит, что мы примем тебя как брата. Нас боятся в окрестностях, потому с нами ты будешь в безопасности, и никто не посмеет оскорбить тебя. Мы будем делить с тобой хлеб, мясо и воду, и ты получишь свою долю от сокровищ.
- У меня уже есть брат, - Диджле насупился. – Вы обокрали его и избили.
- Нет, - покачал головой грек после того, как передал его слова и получил ответ, - он проиграл свои вещи и отрекся от тебя. Мы так не поступим. Прошло уже несколько дней, и он не появился здесь, чтобы спасти или выкупить тебя. Значит, ты для него ничего не стоишь.
- Твоими устами говорит змея, а твой господин отпил из чаши лицемерия, - медленно ответил Диджле. Эти люди обронили в его сердце зерно сомнения, но разум подсказывал: зачем бы названному брату спасать его от влахов, а потом брать с собой, поить и кормить? – Я не могу и не хочу тебе верить.
Главарь что-то добавил, и смех прокатился по пещере, эхом отражаясь от потолка.
- Дело твое. Но излишнее доверие ведет прямиком на виселицу.
- Хорошо, - кровь прилила к щекам; эти люди смеются над ним. - Пусть мой брат забыл обо мне, но зачем вы привели ко мне женщину?
- Она в плену, как и ты.
- Что же вы за братья, если воюете со слабыми? Или она взяла в руки ятаган и мушкет и командовала отрядом солдат, чтобы вы относились к ней, как ко мне, благородному мужу?
Смуглое лицо грека побледнело, пока он переводил слова Диджле, осторожно, как будто ступал по полынье, затянутой льдом. Главарь остался бесстрастным и отвечал резко, безжалостно рубил слова. В конце у него на лице промелькнула усмешка, и разбойники опять захохотали – особенно старалась горбунья: визгливо, с придыханием.
- Женщины бывают разные. Она дочь знатного человека, и за нее обещают хорошие деньги. Если бы она не была так упряма, то жила бы здесь припеваючи, пользуясь всеми благами, что мой господин готов был положить к ее ногам. Ценить этого она не желала, и перечила, и пыталась драться, потому ее пришлось запереть у тебя, - толмач остановился выдохнуть и после паузы наконец закончил длинную речь. - Но если она тебе нравится, то ты можешь сделать с ней все, что мужчина делает с женщиной.
- Я скажу, что твой господин – последний пес, поедающий объедки, - Диджле запнулся от негодования. – И после таких слов он хочет, чтобы я поверил в его доброту и бескорыстие и стал его слугой? Да я лучше помру, чем приму из его рук милость!
Грек потер сухой тонкий нос и облизал губы. Переводить он не торопился, пока рябой чернявый главарь властно не приказал ему говорить. Диджле не сводил взгляда с его лица; ему казалось, он был готов ко всему. Толмач виновато отводил глаза, пока говорил, и, когда замолчал, разбойники опять зашумели. Их лица казались бледно-желтыми пятнами, белыми, как черви, которые копошатся под слоем дерна, желтыми, как полная луна, и их брань отражалась от стен, заполняла пещеру. «Это конец», - шепнул внутренний голос, но Диджле только выше вскинул голову. Умирать не хотелось, и сердце затомило – верно ли он сделал, правильно ли сказал? Аллах милостив, поможет. Эта мысль немного успокоила его, и страх затаился на дне души.
Пока разбойники наперебой кричали и доказывали что-то главарю, тот спокойно сидел на лавке и, казалось, скучал. Когда шум ему надоел, он поднял ладонь вверх, и почти мгновенно воцарилось молчание. Главарь заговорил веско, с отвращением рассматривая Диджле, и тот сжался, исподлобья разглядывая пленителя. Разбойники нехорошо развеселились, и спрятанные было ножи и дубинки оказались на столе. Толмач стянул недоеденный кусок оленины со стола и, пережевывая мясо, равнодушно перевел:
