местной школы.
Через год Хачика посадили в тюрьму за хищение колхозного имущества, а Ануш с фермы вернули в канцелярию, в этот раз председателем сельсовета. Там она трудилась два года, после чего общее собрание вновь назначило ее председателем колхоза, где она проработала, как в первый раз, всего полгода, пока в селе не появился первый образованный, по тем временам, свой же сельчанин — Мрав Арутюнян, закончивший сельскохозяйственный техникум в областном центре. Ануш пригляделась к нему и, убедившись, что землю он любит и работать умеет, с легким сердцем уступила свое место в правлении, а сама опять пошла на ферму. Работала до изнеможения, до головокружения, чтобы, придя домой, сразу же лечь спать, но и это не помогало. Едва она ложилась, как тени мертвых обступали ее: сын принимался играть на любимой кеманче[7], а муж в тяжелых сапогах ходил по комнате, довольно поглядывая на жену: дескать, видишь, какого сына вырастили; курил толстую самокрутку и стряхивая пепел куда попало, только не в пепельницу. Ануш вскакивала, зажигала керосиновую лампу, выходила во двор и смотрела, как, утопая в снегу по самые колени, отец и сын распиливают толстые бревна, положенные на наспех сколоченные козлы, которые через полчаса тоже будут отправлены в печку. Наглядевшись, она с улыбкой возвращалась в дом, чтобы отчитать мужа за то, что не замечает пепельницы на столе. Потом останавливалась посреди комнаты и, схватившись за голову, пугаясь собственного голоса, шептала: «Наверное, я схожу с ума!»
Однажды ночью она пришла к сестре и призналась, что боится свихнуться. Марьям оставила ее у себя и больше не отпускала. Через год Ануш продала свой дом, а деньги отдала Мисаку, оставив себе лишь на похороны. Мисак же на эти деньги заново отстроил свой дом, выделив в ней свояченице одну комнату наверху, смежная с ней была отведена для гостей — ведь летом обычно приезжает много дачников.
Так сестры остались жить под одной крышей. И много лет Ануш пользовалась властью старшей в доме. Но, поскольку она не злоупотребляла этим, ее старшинство принималось всеми, начиная от Мисака, его жены, дочки и кончая Арсеном.
Но с годами приходила старость и убывала власть, оставалось лишь традиционное на Востоке, освященное веками уважение к седине, но и оно все больше и больше обретало новые формы, сбивая с толку старую женщину. Если раньше она могла при случае остудить молодых насмешливым: «Яйцо курицу учит…», то теперь лишь ворчала обреченно: «Грамотные стали, все знают…» И эти изменения с каждым годом были ощутимее, а примириться с ними становилось все труднее. Ануш все чаще слышала, в общем-то, верные слова: «Ты — старая женщина, зачем тебе вмешиваться в дела, ешь, пей и спи, что тебе еще надо?» Она постепенно замыкалась в себе, чувствовала себя одинокой, никому не нужной, а жаловаться было некому, потому что знала: будут вздыхать, будут делать вид, что сочувствуют, а на самом деле так и не поймут, что ей еще надо… Крыша над головой есть, кушать, пить дают, а помрешь — похоронят как надо, не забудут, не бойся. И выходило, что единственная забота стариков — сделать так, чтоб их не забыли похоронить…
Когда Арсен, будучи в отпуске, написал домой, что на днях приезжает с молодой женой, само собой, возник вопрос: куда поместить молодых, и столь же естественно было решено отдать им верхние две комнаты. В общем-то, все было по справедливости: в одной из нижних комнат будут спать сестры, в другой — Мисак. Так решила Марьям, и все согласились с ней, и никто не спросил мнения Ануш (много ли старухе надо — ешь, пей, спи; слава Богу, и крыша над головой есть, и кровать с постелью!). Ануш ничего не сказала, хотя могла бы напомнить о том, что именно благодаря ей, ее деньгам дом был расширен, и одна комната, по справедливости, должна бы принадлежать ей. И ей было не все равно, где жить — наверху или внизу. Наверху она была у себя, в своей комнате, принадлежащей ей по праву, в то время как внизу она была у чужих, пусть даже это родная сестра. Но ее об этом не спросили и она ничего не сказала, просто молча помогла сестре перенести вещи вниз, но острое чувство обиды и боли сжало сердце. Она поняла, что находится в полной зависимости от этих людей, почувствовала шаткость своего положения в этом доме. И постепенно в ее душу проник страх, страх перед той молодой женщиной, которая приезжает сюда как хозяйка, как полноправная хозяйка, которая отныне вольна решать ее собственную судьбу. Захочет — выгонит из дому, что ей Ануш! А захочет — голодом уморит… Старики всегда в тягость молодым, даже своим, а уж чужим и подавно…
Так, еще не увидев Елену, Ануш уже боялась ее, а там, где страх, там и ненависть, которая нередко ослепляет человека…
Вечером, когда пришел Арсен, никто не сказал ему о произошедшем. Но поскольку тетка не вышла к ужину, он понял: что-то случилось. Он не стал допытываться, решив: если что-то серьезное, сами скажут. Но позднее, когда Арсен поднялся к себе, не удержался:
— Что-нибудь случилось?
— Ничего, — сказала Елена.
Но некоторая натяжка в голосе жены от Арсена не укрылась.
— Ладно, Лена, выкладывай, что у вас произошло? Я уже кое-что знаю. Отец рассказал.
— Да ну, глупости! — сказала Елена, беря с подоконника Машку. — Утром я пошла за водой, и на обратном пути Рубен Григорян подвез меня на своем мотоцикле. Маме это почему-то не понравилось. Ну я и пошла, извинилась перед ней, обещала, что больше этого не повторится. Вот и все.
— Здесь к таким вещам относятся строго, так что ты…
— Да, я знаю, Арсен, просто из головы как-то выскочило… У вас тут для молодых женщин столько запретов… всего и не упомнишь.
— В соседнем селе Атерк, отсюда видно это село, у подножья Мрава-сар, муж Тигран, поверив слухам, приревновал свою жену к бригадиру полеводов. Проследив, увидел, как на кукурузном поле у реки Тартар этот бригадир любезничает с его женой. Незаметно, подойдя сзади, ударил ножом в спину, затем заставил жену рыть могилу, а сам смотрел и курил. Потом убил жену тоже, закопал вместе. Вся деревня искала их, любопытно, что Тигран тоже искал с ними. Потом тот, который это случайно видел, описал все на клочке бумаги и бросил у магазина, на видном месте. Посадили Тиграна, и не только его, а всю родню: брата, сестру, по-моему, даже родителей, такой строгий закон
