всё-всё разобрали. И папины футболки с логотипом ДМД, и выбеленные джинсы, и вельветовые брюки, костюмы, чёрный портфель и даже носки. Пока не остался лишь красный галстук с пятнышком на краю – на него никто не позарился. Свернув циновку вместе с галстуком, Бо Шитали отнесла её в дом и засунула в закуток под лестницей. Позднее Али достал оттуда галстук и носил его, ослабив узел.
Они растащили всё, даже папины покетбуки, зачитанные до дыр. Ачебе, Пейтон, П’Битек[56] после… Зачем они этим людям? Разве что использовать их вместо туалетной бумаги. Подумав про это, я заплакала.
Кто-то из родственников устыдился, напомнив, что у Тате остались дети-сироты, но Бо Хамфри закатил такую тираду, что мне прямо не по себе стало. Али хмуро наблюдал за всем этим безобразием, и я видела, как сжимаются его кулаки. Постепенно делёжка вещей перешла у мужчин в распитие пива. Количество пустых бутылок становилось всё больше, а голоса – всё громче и задиристей.
Глава 9
Когда умер Тате, я надолго разлюбила дождь и запах сырой земли. Глядя, как опускают гроб в тесную яму, как сыплются камушки на цветы, сминая и обезображивая их, как превращает дождь железистую землю в кровавые реки вокруг могильного холмика, я знала, что буду представлять именно эту картину, когда открою окно после дождя. Буду видеть красную кровавую кашу вокруг папиной могилы. Утром в Рождество, вдыхая влажный воздух, я буду думать о смерти, а не о празднике и ароматных початках кукурузы, только что сваренных и выложенных на блюдо. Дождь лил и лил на кладбище, он не кончался ещё четыре дня, ненадолго затихая. Стук дождя по рифлёной металлической крыше, поначалу такой беззлобный, постепенно переходил в грохот, эхом разносившийся по дому.
На пятый день наступила солнечная жаркая погода. Яркая, прекрасная и такая долгожданная. Я думала, что мебель вернут на место, что это временно, но жилище наше так и осталось пустым.
Вокруг нас происходило что-то непонятное. Кузены Тате перешёптывались во дворе, а его сёстры по-хозяйски расхаживали по комнатам, пока мама тихо поскуливала в уголочке. Я всё ждала, что она скажет хоть что-то. А когда две её старшие сестры и кузина с мужем вернулись в деревню в Чикнаката[57], чтобы возделывать землю, мама совсем осталась без защиты.
Вечером в первую пятницу после похорон к нам заглянула Бана Муленга. Окинув взглядом пустую комнату, она сказала маме, что сидела в углу на матрасе:
– Эмили, пусть дети заночуют у меня, а ты мужайся. – Не дожидаясь ответа, она повернулась к нам: – Чичи. Али. Берите Куфе и отправляйтесь ко мне. Там как раз по телевизору хорошая передача идёт.
Мы думали, что мама хоть что-то скажет, но она молчала. Я зашла в спальню за тёплой кофтой и застала там папиных сестёр. Они о чём-то жарко шептались и умолкли, завидев меня. Я взяла кофту и вышла. Эмили… Это имя звенело в моих ушах. Бана Муленга никогда не называла маму по имени, только Тате так делал, да и то таких раз по пальцам пересчитать. Мысли сразу перескочили на Тате, и я тяжело сглотнула. Эмили… Нахлынули воспоминания. Как однажды папа пришёл домой пьяный и начал колотить в дверь. Когда мама открыла ему, он весело ввалился в прихожую со словами: «Спасибо, Эмили». А не Бо Ма Чимука. Маму тогда разобрал смех: этот смех летал по комнате, отпрыгивая от стен, как упругий мячик. Во второй раз Тате назвал маму по её изначальному имени, когда она уронила его наручные часы, подаренные профессором филологии, доктором Стерлингом в день окончания университета. Мама долго набиралась смелости, ждала, пока Тате досмотрит очередную серию «МакГайвера» (тогда шёл повтор этого сериала), а потом присела перед ним на корточки, нервно расковыривая болячку вокруг ногтя. «Валилато[58], тут произошла маленькая неприятность…» – и она протянула Тате его сломанные часы. Тот осторожно взял их, глаза его удивлённо расширились. Затаив дыхание, мы с Али спрятались в своей комнате и подглядывали. Тате горестно вздохнул, помолчал немного, а потом сказал: «Всяко бывает, Эмили. Получу зарплату и отдам их в починку». Мы с братом с облегчением выдохнули.
– Эмили, – повторила Бана Муленга. Мама резко подняла голову, наверное, тоже вспомнив, как Тате её так называл. Но, увидев перед собой не мужа, а подругу, мама снова обмякла.
Муж Бана Муленги дремал на стуле перед телевизором, зато их дети – Муленга и Бупе – смотрели рекламу про стиральный порошок «Бум». Первобытные люди в шкурах животных радуются и пляшут, потому что теперь у них тоже есть такой порошок, Муленга и Бупе подпевают вместе с ними эту навязшую на зубах песенку: Тензоли Буму сийи явела… Тензоли Буму сийи явела… Ууу буму, ууу сийи явела буму… Мы с Али тихонько устраиваемся на циновке, посадив рядом Куфе. После рекламной паузы продолжается шоу с участием знаменитого Саузанде[59], который изображает алчного дядечку, отравляющего жизнь молодой вдове с семью детьми. Под конец закадровый мужской баритон говорит: «Захват чужого имущества является преступлением», через экран бежит титр с такой же фразой, операторы дают крупный план остолбеневших детей, и на затемнении слышен пронзающий душу крик вдовы.
Передача закончилась, Баши Муленга мирно храпит на стуле, но женский крик почему-то не прекращается. В телевизоре уже играет спокойная музыка с заставкой следующей передачи: «Мир – как книга: мало попутешествуешь – прочтёшь лишь одну страницу», но женщина продолжает кричать, и мы понимаем, что это наша мама. Переглянувшись, мы с Али выбегаем на улицу, позабыв про Куфе.
Мама каталась по земле и плакала в голос. Она была подобна осеннему плющу на иссохшей ветке, и было не отличить коричневое от коричневого, жизнь от смерти, правду от лжи. Её пронзительный крик взрывался мелкими стаккато и осыпался, дробясь. Рядом, ревя мотором, по дороге проехала машина. Эта ужасная сцена всколыхнула во мне недавно пережитое, в голове снова загудело, задрожали коленки. Всё происходило как в ужасном сне и казалось противоестественным. Ведь на протяжении всего это времени мама вела себя очень тихо. Она что-то бормотала себе под нос, молча кивала, выслушивая слова соболезнования. Но ни разу не кричала, не плакала в голос, а лишь с каким-то остервенением вытирала набегавшие слёзы. Лишь по ночам, накрывшим тонким одеялом, она сотрясалась от безмолвных рыданий, засыпая перед самым рассветом.
Если во время службы на кладбище сёстры Тате бились перед гробом, как последние истерички, мама сидела отрешённая, с
