дома заняли родственники Тате, временно выжив нас из собственных комнат. Мама полностью отказалась от еды после того, как кто-то из папиных сестёр заявил, что только ведьмы обжираются на похоронах собственных мужей, хотя мама всегда была малоежкой. Перед сном меня подмывало всё рассказать маме про Бо Хамфри, но я уже начала подумывать, что мне всё привиделось.
В день похорон мы проснулись вместе с восходом солнца. На какое-то мгновение льющийся в комнату рыжий свет заставил меня забыть о нашем горе. Яркое солнце и щебет птиц никак не вязались с чёрным трауром и похоронами вообще. Одевшись, я вышла во двор, и отовсюду на меня смотрело лицо Тате – так были похожи на него его сёстры и двоюродные братья. Тот же широкий нос, высокий лоб. Тате с его толстыми губами, темнокожий Тате улыбался отовсюду, смеялся, переговариваясь со знакомыми. Все словно забыли о горе, отдавшись веселью. Мне хотелось возмутиться, схватить их за грудки и потрясти, пока они не почувствуют неловкость и не заплачут, разделив мою скорбь. Но слова застревали в горле, и оставалось просто кивать и улыбаться.
Мама надела форму Матушек Доркас и восседала на матрасе в гостиной как изваяние. Из-под белой вязаной шапочки на нас смотрели красные, припухшие от слёз глаза, а на потрескавшихся губах блестел слишком толстый слой вазелина.
Белый лаковый гроб с Тате выставили возле церкви, чему я совсем не удивилась. Хотя Тате и не был постоянным прихожанином, но на службы по поводу свадеб и похорон ходил. К похоронам он относился более уважительно, чем к свадьбам, считая последние праздником чревоугодия. Протиснувшись сквозь толпу, я подошла к гробу, чтобы в последний раз посмотреть на моего Тате. Он словно съёжился после смерти, лишившись своих прежних габаритов. Рот странно искривлён, лицо – серое, морщинистое и постаревшее. Мне стало так страшно, что я вцепилась в кого-то, чтобы не упасть, и зарыдала в голос. И все вокруг тоже плакали. В голове моей стоял сокрушительный звон.
Потом университетский друг Тате огласил его биографию. Ничего такого, чего я бы не знала, – ничего примечательного, чтобы выступать перед сотнями малознакомых людей.
Друг говорил так:
– Меня зовут Генри Калулу, я друг семьи и хочу рассказать вам про Алисинду Джеймсона Мвию. Родился он в Налоло, Западная провинция[52], у него имеется шесть родных сестёр. Родители – Алисинда Джеймсон Мвия и Лимпо Мвия – уроженцы Налоло. Учился Алисинда в Налоло, а в 1975 году поступил в Замбийский университет, на педагогический факультет. В 1980 году получил диплом с отличием, став учителем английского. Сначала преподавал в средней школе для мальчиков в Кабулонге[53], где приобрёл огромный опыт. После этого перешёл в среднюю школу для девочек в районе Матеро. Умер он здесь, в Лусаке, 18 января 1996 года. Смерть была скоропостижной, вызванной непродолжительным приступом сильнейшего кашля. У Алисинды остались вдова и трое детей.
Непродолжительный приступ кашля… Ничего себе непродолжительный. Эти слова липли к телу, как потная одежда к горячечному больному. Сразу же вспомнился больничный двор, где я побывала с мамой и Куфе, деревья, облепленные наглядными картинками от SIDA[54]. Для меня Тате был просто Тате – худой, измученный болезнью родной человек, а не какая-то там бездушная пиктограмма. Людей, живущих нормальной жизнью, не предупреждали о СПИДе – эту болезнь приписывали извращенцам, призывая их к умеренному образу жизни и использованию презервативов. В нашем комьюнити люди обычно умирали от простуды или малярии, но не от СПИДа. И я подумала, что надгробная речь должна бы звучать совсем по-другому. Зажмурившись, я попыталась представить, что бы сказала я.
Меня зовут Чимука Грейс Мвия. Вот мы стоим у гроба Алисинды Джеймсона Мвии, который был мне родным отцом. Я звала его Тате, а он меня – мванаке. Он любил устраивать мне диктанты со сложными словами вроде «иммунизация» или «фотосинтез». Этим самым он хотел продемонстрировать своим ученицам, что его десятилетняя дочь умнее их всех, вместе взятых. Вот мы стоим у гроба моего отца, который любил «Рэмбо» и «МакГайвера»[55] и каждый вечер обязательно слушал новости по телевизору. Иногда он смотрел с мамой «Никто, кроме тебя», но считал это пустой тратой времени. Вот мы стоим у гроба моего Тате: он говорил, что Бог всё напутал, потому что я должна была родиться мальчиком, а Али – девочкой. Он считал меня очень интеллигентной, всё время повторяя, что это гораздо важнее, чем быть умным и образованным. Вот мы стоим у гроба моего Тате. Он редко смеялся – мог разве что улыбнуться разок и молча покачать головой. Но, перебрав пива, он так смеялся, что его было не остановить.
Ничего этого я, конечно, не сказала вслух, а просто прильнула к маме и снова заплакала.
Когда папин гроб опускали в могилу, зарядил дождь. Мы вернулись домой. Без Тате дом казался сиротливым и пустым. Соседи разошлись, остались только папины и мамины родственники, разделённые невидимой границей, и каждый шептался в своём уголке. Почему-то со стены исчезла папина фотография, оставив после себя невыцветший квадратик обоев. А кресло, в котором он так любил сидеть, пустовало. Казалось, прошла целая вечность, с тех пор как он находился среди нас. А преисполненный надежд юноша на фотографии и мужчина в белом гробу будто не имели никакого отношения друг к другу. Эта мысль разрывала мне сердце.
– Неужели Тате больше нет? – несчастным голосом спросила я у мамы.
– Да, он умер, доченька. – Мама грустно покачала головой, а мы с Али прижались к ней и заплакали.
И только Куфе ничего не понял, уж больно маленький. Бана Муленга принесла его чистеньким и весёленьким, прямо обзавидуешься. Он улыбался и гулил, как будто ничего не случилось.
На следующее утро взрослые собрались на лужайке возле дома и начали делить папино добро, сложенное в огромную картонную коробку. Каждый по очереди подходил и забирал что-нибудь себе. Один из родственников объявил, что только у него такой же размер ноги, и под общий смех сунул в синий пакет папины ботинки. Вот папин дядя по имени Джонс с глазами-маслинами и жёсткой козлиной бородкой. Он настолько худ, что коричневые штаны болтаются на нём, как на чучеле, грозясь свалиться. Дядюшка Джонс выбирает чёрный папин пиджак, сказав, что он был ему обещан в прошлое Рождество. Странно – ведь его не было у нас в доме больше двух лет. Потом тётушка Грейс не выдержала, высыпала папины пожитки на циновку, и родственники налетели как коршуны,
