не было никого — чем меньше свидетелей у их разговора, тем лучше. У неё не возникло ни малейшего сомнения в том, что они следователи или кто-либо ещё из полиции — медали убедили ее полностью.
Они беседовали в отдельном кабинете. Мария нервничала, часто опускала глаза, теребила светлые пряди и вздыхала. Андрей начал расспрос успокаивающей фразой, чтобы заверить сестру в том, что разговор совершенно безопасен. Его слова подействовали, она заговорила тихо и неуверенно:
— Я не боюсь, дело не в этом. Меня тогда, в первый раз не допрашивали. Скрывать мне нечего. Просто…, — Мария вытерла пот с лица, — просто от самой этой истории тревожно.
После пары вопросов она собралась с мыслями и рассказала то, что знала:
— Её привезли в прошлом году из Особской больницы. Знаете? Для душевнобольных. В первую ночь она буквально захлёбывалась пеной из лёгких. Доктора её откачивали долго и трудно, так и не поняли, почему это случилось. В конечном счёте всё списали на аллергию. Собрались возвращать обратно, и тут снова приступ. Постепенно всем стало ясно, что она здесь задержится надолго. Болезнь оказалась сложнее, чем думали с самого начала.
— Кто её привёз?
— Не знаю.
— Расскажите, пожалуйста, про её болезнь. Что вы именно видели, что доводилось слышать?
— Было всё — судороги, непонятные высыпания, удушье. Пульс учащался ни с того ни с сего, даже пропадал иногда. Кожа моментально меняла цвет. Перенесла воспаление чуть ли не всех возможных органов. Все эти проявления были…, были такими жуткими, все казалось страшно… гротескным. Человек ведь не может жить с такими расстройствами. Но это было реальным, и она продолжала жить. Её тело буквально ломалось изнутри.
— Оно выглядит крайне необычно.
— Да, болезнь её изменила. Знаете, что больше всего пугало? То, что это происходило быстро. Не раз — прощаюсь с ней вечером, наутро прихожу, вздрагиваю — совершенно другой человек. Когда работаешь в больнице, всякого насмотришься. Здесь есть люди с тяжелейшими уродствами, но я привыкла, спокойно смотрю на них. Только с Везориной было по-другому, меня от одного взгляда на её лицо начинало трясти.
— Что вы сами думаете о её болезни?
— Да вы что, этим не я занимаюсь! Вам надо поговорить с врачами.
— Я сейчас хочу узнать то, что говорилось при вас. Заключение было составлено крайне… расплывчато.
— А я-то что могу в этом понимать, если они сами не знали? Кто её только не смотрел. Кровь забирали по нескольку раз за неделю, а что толку?
— А кто-нибудь не из больницы её смотрел?
— Вот тут я сама поражаюсь, такая больная — и никому больше о ней не известно. Вам, наверное, лучше профессора расспросить, как выйдете — вторая дверь справа. Я краем уха слышала, он всё собирался про неё написать, но почему-то руки не доходили. Говорил, отвлекаюсь, стоит за бумаги усесться. Может, и так, а я думаю, ему просто было страшно. Потому что нам всем тут было страшно.
— Замечалось ли необычное в её поведении? Она ведь поступила из психиатрической клиники. Может, говорила о чём-то своеобразном?
— Иногда она вела себя совершенно нормально, но иногда психическая болезнь проявлялась. Наверное, все они себя так ведут, я не знаю — я пока мало видела подобных больных. В такие моменты она лопотала что-то бессмысленное. Причудливые слова, будто на иностранном языке. Потом замолкала, и это состояние было самым жутким. Понимаете, она разглядывала всё вокруг, и людей тоже, таким длительным взглядом, что меня насквозь пробирало. До неё было невозможно достучаться — не реагировала, во всяком случает так, как реагируют обычные люди. Бессмысленно ходила по палате, несколько раз так же бессмысленно пыталась уйти из больницы, один раз с балкона выпрыгнуть. Мы её запирать стали. Потом в отдельную палату переселили, когда у неё завелась привычка к кому-нибудь подойти близко-близко, и сверлить глазами, как будто собирается ударить.
— Что она делала в нормальном состоянии?
— В основном писала картины. Вы, должно быть, знаете — она училась на художника.
— Кто-нибудь её навещал?
— Только отец, старый такой господин. Это он ведь он приносил холсты и краску. У нас есть отдельная комната, где этим можно заниматься, да и её палата была достаточно просторна. Потом он перестал приходить, умер, насколько мне известно.
— Что она рисовала?
— Разное. Пейзажи, натюрморты, портреты реже, потом что-то не вполне понятное.
— Что-то особенное?
— Это прозвучит глупо… Я ведь совсем не разбираюсь в картинах.
— Всё равно скажите, это может быть ценным.
— Хорошо, только не смейтесь, если это полная ерунда. Мне кажется, тут была закономерность. Поначалу её картины были… более реалистичными, что ли, и цвета в основном тёплые. Потом они становились всё непонятнее. Фантасмагории, так их называют? Странные, противоестественные картины. Это, наверное, не очень важно, но первые из них мне даже нравились, они светлые. Приглашают — «подойди поближе». Те, что она написала позже — полная противоположность, цвета холодные, синий в основном, белый, фиолетовый. И сами картины холодные, отталкивающие. Их нормальному человеку понять, мне кажется, невозможно. Чувство от них, как будто рядом с тобой — чёрная дыра.
— Что с ней происходило накануне смерти?
— Ничего такого, что я бы заметила. Вечером она была спокойна, в ночь не потревожила никого и звуком, а наутро ее нашли мёртвой. Так и не ясно до сих пор, что её убило. Ещё перед тем, как ее похоронили, в морг пробрались трое студентов — не знаю, зачем, возможно, просто поглазеть хотели. Больные на голову, так я считаю. Их много сейчас, — Андрей с Сашей переглянулись, но медсестра ничего не заметила, — слышала, что странные, нездоровые, словом, по всему виду просятся в сумасшедший дом.
Сестра в очередной раз вздохнула, разгладила край платья и подытожила:
— Удивительное дело, до безобразия. Как есть отдаёт чем-то неправильным.
Больше ничего содержательного им выяснить не удалось. Они попробовали зацепиться за исчезновения людей в Штормовой, но расспросить было практически некого — большинство успели наглухо забыть об этой истории меньше, чем за год. Впрочем, всегда найдется хотя бы горстка чудаков, повёрнутых на нужной теме, и не важно, что она из себя представляет. Именно с
