ли его удивило — он наверное понял уже давно, что я просто-напросто соскучилась по всей этой гадости за последние несколько лет.
Весь вечер мы смеёмся и разговариваем, поём, танцуем, хватая друг друга за руки, мотаем головами в разные стороны, словно на рок-концерте. Этот вечер мне кажется волшебнее всего на свете, прекраснее и счастливее чего угодно. И в конце происходит то, что предугадала моя сестра — куртка Ангела ложится на мои плечи, и вместе с ней на плечах моих остаётся запах сандала и востока, вместе с этой курткой во мне остаётся частица того, чего не было со мной до этого дня.
И когда Ангел целует меня, я понимаю, что же на самом деле такое жизнь.
Целоваться с парнями — совсем не то, что целоваться с девушками. Это я поняла, когда меня поцеловала Балерина. Не хуже, не лучше — просто иначе. А целоваться с любимым человеком — совсем иное. И вот оно уже лучше в сто крат.
Как там в романах крутых это описывают? Волнительно, ошеломительно, охренительно, прочите «ительно»? Так вот, господа, это в сотни и в тысячи раз лучше! Ангел на вкус как сияние солнца — я целую звезду, я сгораю, тая и оседая в его ладонях, и этот приятный жар несравним ни с чем на свете.
И, чёрт возьми, ещё лучше — знать, что то, о чём ты мечтал, взяло и сбылось. Впервые за всю твою жизнь. И что улыбка, самая прекрасная и любимая в мире улыбка адресована только тебе — и никому больше.
* * *
— Я дома, — говорю, открывая дверь и снимая с лица маску.
Я снимаю обувь, улыбаясь во весь рот, кутаюсь в куртку Ангела. Только вот улыбка сползает с моего лица так же быстро, как падает на пол букет, стоит мне только услышать то, чего я не слышала уже многие месяцы.
Сестра лежит на диване, держась за голову. Я слышу её крик — хриплый, тихий, но такой отчаянный крик. Раненым зверем воет, сжавшись в комок. Бегу к ней, на ходу стягивая куртку.
— Воды? — спрашиваю, как дура, а сама кидаюсь за обезболивающим. Боюсь этих приступов, хотя видела их не раз и не два. Они нападают неожиданно. Бьют больно.
А самое страшное — то, что сестра всегда о них молчит. Старается молчать.
Её выдают крики.
* * *
Когда сестра засыпает, уверяя меня, что всё в полном порядке, меня ломает крупная дрожь. Я боюсь оставлять её одну завтра, но я не могу прогуливать больше — иначе меня исключат к хренам собачьим. Поэтому, пока сестра спит, и пока время продолжает карабкаться своими цепкими лапками по стенам, я с телефона сестры звоню её возлюбленному.
— Да, милая? — слышу его голос и разочаровываю его сразу же — это не его милая, это всего лишь неудачная её копия, висящая грузом на её шее. Я рассказываю ему всё от и до — про болезнь, про приступ, про страх. И он говорит мне, что почти всё это он знает.
— Я её не оставлю, — в конце концов заключает он, — я приеду завтра с утра. Не переживай.
Время почти что хватает меня за ногу — но я, как обычно, успеваю увернуться.
Солнце в моей банке светит чуть слабее, чем обычно. Наверняка испугалось теней, скачущих по деревьям.
13
На лестнице за школой снова сидит мальчишка. Тот самый. В последнее время у меня входит в привычку такое лёгкое, ни к чему не обязывающее с ним общение.
— Угощаю, — завидев меня, достаёт из рюкзака пачку «Блэка», — но не больше одной.
Пожимаю плечами в ответ. Сажусь рядом, вытаскиваю сигарету. Закуриваю от протянутой мальчишкой зажигалки (на этот раз действительно зажигалки) и затягиваюсь.
— У меня два по математике, — грустно так. Будто в мире проблем больше нет.
— Да у меня каждый день двойки, — выдохнув облачко серого дыма, отвечаю я. Так беззаботно и легко, будто это вообще не беда. А для меня, по правде, действительно не беда.
— Ты не понимаешь, — сразу же отвечает мальчишка, — я технарь, точник, мне не положено… это ж как мне теперь в глаза своему учителю смотреть.
Я ухмыляюсь — вот уж беды у детей, так беды. Ничего не скажешь.
— Вот тебе, — спрашивает, — стыдно бывало?
— Да буквально недавно, — отвечаю честно.
Он молчит, будто из приличия не спрашивает, в какой ситуации я побывала — но его взгляд, как обычно, выдаёт его с потрохами.
— Я, — говорю, и замечаю тут же, как он напрягается; прикусывает нижнюю губу, искоса смотрит на меня, — поцеловалась со своей близкой подругой и чуть было в неё не влюбилась.
Тишина повисает мёртвая — ни потрогать её, ни почувствовать. Просто тихо и пусто вмиг становится вокруг нас. Я уже начинаю бояться, что провалюсь в пустоту и сама стану частью тишины, когда мальчишка, собравшись, видимо, с мыслями, отвечает.
— Это неправильно, — говорит в конце концов мальчишка, — целоваться девушкам с девушками.
Я смеюсь. А, отсмеявшись, смотрю на него — недоумевающего и раздражённого.
— Неправильно, — отвечаю в итоге, — бросать своих детей. Неправильно болеть неизлечимыми болезнями. Неправильно ждать чуда, зная, что все чудеса создаём мы сами. Знаешь, во всей моей жизни поцелуй с девушкой — это, пожалуй, единственное правильное событие.
14
— Неплохая статеечка.
Это завуч говорит без особого энтузиазма — ещё бы, когда это она вообще удостаивала меня такой чести? Её жирный, дико воняющий кот всё лежит на своём диване — у меня вдруг проскальзывает в голове мысль, что это на самом деле чучело, которое лежит там специально, чтобы комната казалась ещё ущербнее, чем она есть. Этакий хитроумный дизайнерский ход.
— Только, милочка, я же просила без всякой мерзости, — говорит, потягивая из огромной новой кружки (кто-то из учеников подарил, не иначе) свой излюбленный чаёчек, — но ничего, мы люди не глупенькие, все твои гадости уберём…
— Что мне будет за эту статью? — обрываю её я буквально на полуслове. Она оскорбляется, поджимает пухлые сальные губы — но сдерживается, не орёт на меня.
— Все твои двоечки до троечек дотянем, — сухо бросает мне она, — а теперь убирайся.
Я благодарно улыбаюсь ей и пулей мчусь прочь. Жуткая всё-таки женщина.
* * *
Я иду в сторону библиотеки, тащу в руках целую стопку книг — не могла я отказать матери Балерины в помощи, хотела, но не могла. Тащи теперь, блин, всех этих Сканави и Лукашиков…
