с ней разговаривала?
Во рту пересыхает. Я в ужасе вытаращиваю глаза.
— Ц-царапка… — Связно говорить не получается. — Ее пес… Я не хотела… Я не знала, кто она такая…
— Если тебе пес приглянулся, давай заведем тебе своего собственного, — говорит он и, отпив из кружки, добавляет: — Просто держись подальше от Мэри.
Теперь даже у мамы вид крайне обеспокоенный.
— Она настолько опасна?
— Она не выглядела больной! — с жаром говорю я, прислоняясь к стене, чтобы устоять на ногах. — Она совсем не выглядела больной, иначе я бы сразу же от нее убежала!
Отчим ставит кружку на стол и смотрит на меня недоуменно.
— Она и не должна выглядеть больной. Симптомы у нее не проявляются. Ее отправили сюда на остров, потому что она носительница брюшного тифа, и крайне безответственная. Через стряпню Мэри заразились сотни человек. Многие умерли. Ты же наверняка об этом читала?
Я на грани обморока.
— Я тоже заразилась?
Доктор Блэкрик хмурится.
— Конечно нет, — отвечает он и выдавливает подобие улыбки. — Если только она не угощала тебя десертом.
Маму, похоже, его ответ успокаивает, я же в ужасе хватаю воздух ртом.
— Мне всегда было жаль эту несчастную женщину, — говорит мама. — Я читала, она приехала в Америку из Ирландии, когда ей было всего лишь четырнадцать. Она работала не покладая рук, чтобы стать поварихой, и для нее всё случившееся, должно быть, большой удар. Наверное, ей очень одиноко на Норт-Бразере. Есть какой-нибудь безопасный для Эсси способ навещать ее? Скажем, надевать защитный костюм… Или мыть руки с… что вы использовали? Хлор?
Я хочу сказать маме, что не желаю навещать Мэри Маллон, но все силы уходят на попытки дышать.
Улыбка слетает с лица отчима.
— Честно говоря, я боюсь вовсе не того, что Мэри распространяет болезнь. Если она не будет заниматься работой, через которую можно заразить других — как вот когда она работала поварихой, — то она не будет так опасна для окружающих. Но беда в том, что она не воспринимает свою болезнь всерьез. Она не верит, что семьи, в которых она служила кухаркой, заболели по ее вине. И сколько бы я ни объяснял ее состояние — что она может быть носительницей брюшного тифа, но при этом не иметь никаких симптомов, — она упорно отказывается в это верить. Нахождение в карантине она воспринимает как тюремное заключение. А газетные статьи о ней только подливают масла в огонь. Она обращалась к своему адвокату, которому, как я подозреваю, приплачивают сами журналисты. Она сдает анализы в частных лабораториях. Требует, чтобы ее освободили. — Отчим качает головой. — Я боюсь, что Мэри заразит других недоверием к науке. И своим страхом. Она считает, что все на острове настроены против нее. Она думает, что я… — Он запинается и поджимает губы. — Она злится. Если говорить прямо, злится она на меня.
На этих словах я поднимаю взгляд и вспоминаю выражение лица Мэри, когда я спросила ее о пропавших медсестрах.
Я помню ее предостережение.
— Больше никогда не буду разговаривать с Мэри, — быстро говорю я. — Обещаю.
Отчим поворачивает ко мне голову, и глаза у него округляются, словно он только сейчас вспомнил о моем существовании. Он кивает, и наконец мне позволено выйти из столовой.
Поднимаясь по лестнице, я чувствую, как ложь огнем жжет мне язык.
Глава 10
Едва я забираюсь в постель, в дверь стучат. Я только что запечатала заново письмо для Беатрис и добавила его к приготовленной к отправке почте. Мне пришлось его вскрыть, чтобы вкратце дописать, что женщина, которую я встретила возле пляжа, на самом деле Мэри Маллон, а еще рассказать о знакомстве с отчимом. В комнату входит мама, она несет что-то в руках. Но рассмотреть вещь я не успеваю: она убирает ее в карман.
— Давай поговорим? — спрашивает она, и я киваю в ответ.
Я не забыла принести в комнату коробок спичек — неядовитых, безопасных спичек, которыми зажгла масляную лампу у двери. От крохотного огонька в лампе на мамином лице пляшут длинные тени, когда она проходит через стылую комнату и присаживается на краешек кровати. По ее взгляду и легкому прикосновению руки к моему лбу, чтобы убрать волосы, я понимаю, что мама больше не сердится на меня.
Это было предсказуемо. Мы ссоримся. Расходимся. Затем теряем весь запал и миримся. Вот только сейчас мы застряли на этом ужасном острове, и я предчувствую, что грядет новая буря, из-за которой мы еще больше отдалимся друг от друга.
— Я понимаю, что последние несколько дней выдались для тебя непростыми, — говорит мама. — Да и для меня тоже. Но мы должны взять себя в руки. И дать себе время привыкнуть к Норт-Бразеру. И к Алвину. Уверена, как только ты узнаешь его поближе, вы подружитесь.
Я прикусываю язык: меня так и подмывает спросить, почему мама так в этом уверена — ведь она и сама его толком не знает. Она рассказывала мне, как познакомилась с ним на собрании суфражисток, а это случилось всего-то несколько месяцев назад. Он подошел подписать петицию, написанную суфражистской ассоциацией, в которой состоит мама, и они разговорились. И договорились поужинать в кафе на следующий день. Встречи суфражисток всегда доставляли неприятности. Мама начала их посещать после папиной смерти, и порой она являлась домой с лентой, повязанной через плечо, и плакатами, на которых значилось «ПРАВО ГОЛОСА ДЛЯ ЖЕНЩИН» — крупными черными буквами. Два года назад мама даже участвовала в марше суфражисток. Полиция не разрешила его проводить, но женщины все равно шествовали по всему Нью-Йорку. Мама потом с гордостью рассказывала, что их забрасывали мокрыми губками и кусками черствого хлеба, крошки от которого застряли у нее в волосах.
— Эсси, ты только глянь на эту комнату, — продолжает мама, обводя рукой высокий потолок, изысканную мебель и толстые, мягкие, теплые одеяла. — Неужели ты не видишь, насколько удобнее нам здесь будет?
Конечно вижу, но подозреваю, жизнь наша значительно укоротится.
Мама вздыхает.
— Прости, что назвала тебя вчера эгоисткой. И за остальное тоже. На нашу долю и без того выпало много тягот. Твой папа умер. Мне от этого было… грустно.
Я морщусь и отворачиваюсь, пытаясь прогнать мысли, но от упоминания папы у меня больно сжимается сердце. И голову, без всякого предупреждения, заполоняет поток воспоминаний. Я слышу звон серебряного колокольчика. Вижу исхудавшее лицо лежащей в постели мамы. Мне до смерти хочется оказаться в комнате одной, достать мой список и найти в нем слова, чтобы успокоиться, но мама тянется ко мне и берет за руку, которую я выпростала из-под
