Это как римско-католический брак, на веки веков. Конечно, — быстро и искренно добавила она, — это только предположение, кошмар. Я с радостью выхожу за Карло и не могу себе представить, что буду несчастна с ним, — но предполагать все можно. Я и сейчас к нему слишком привязана, чтобы сделать ему больно, а когда еще сильнее привяжусь, и совсем не смогу причинить ему боль. Никогда. Посмотреть ему в глаза после этого…
Я смотрел на нее и думал, что мир был бы прекрасен, если бы женщины понимали ответственность быть любимыми так, как эта девушка. Потому что ее, главным образом, и пугала тяжесть ответственности перед всепоглощающею любовью, впервые на нее изливающеюся. Но я ничего из этого не сказал. Кажется, в тот день я много говорил разумного, но это разумное трактовал нелогично, чтобы оно не казалось слишком неприятным. Я даже немного горжусь своей ролью в тот день. Помню, я строго сказал, что нахожу странным и неподходящим, чтобы такая девушка, как она, заглядывала так далеко вперед. «Видите-ли, Фей, это очень нечестно по отношению к Карло и к вашей привязанности к нему. Вы говорите, что страшно привязаны к нему, даете ему это чувствовать, и, вдруг, не угодно ли, ваш ум выискивает в будущем какие-то возможности, — что вы будете делать или не делать, когда будете не так сильно к нему привязаны. Если вы к нему сейчас привязаны так, как вы говорите, то нехорошо, Фей, продолжать играть этими неясными призраками неясного будущего. Такие вещи делают женщины, когда они собираются выйти замуж в четвертый раз… Если вы будете продолжать в том же духе, то к старости вы сделаетесь несносной женщиной, напичканной суевериями. Потому что сейчас это не больше, чем суеверие, вы очень плохо к себе относитесь, делая из этого краеугольный камень вашего серьезного дня. Я никогда в жизни ни к чему не относился так неодобрительно».
Я продолжал в таком духе, долбя эту галиматью, приличествующую роли «дяди Ховарда». Она смотрела на меня и слушала. Ее глаза понемногу утрачивали свою серьезность и, наконец, она расхохоталась.
— Ax, да я уверена, что вы правы, — наконец, сказала она, — но я ни с чем не согласна… Хорошо все-таки, что я наскучила вам этим, Ховард. После того как я поделилась с вами, все кажется мне глупым и незначительным. В порядке «серьезного» дня нет больше вопросов. Итак… Давайте, выпьем чаю. С пирожными. Сегодня прямо немыслимо обойтись без пирожных, Ховард.
Какая она была милая, эта девушка! А несколько времени спустя, когда я по Пикадилли возвращался к себе домой, я неожиданно поймал себя на том, что, читая объявление о сдающейся квартирке, я подумал, что будет большим срамом для Англии, если отдадут такую девушку иностранцу в иностранную землю. Да, начинало казаться, что тут что-то неладно. Я очень редко видел их до свадьбы. Август и часть сентября они провели в Шотландии, а я оставался в Лондоне и работал. Как я наслаждался работой в те дни! А когда они вернулись, я был занят разработкой плана новой пьесы, а они возились с приготовлениями. Витиали часто заходил ко мне в какие-то странные часы. Как-то я спросил его, бывает ли Фей опять такой серьезной, чтобы писать трагедии. Он, улыбаясь, показал зубы и сказал, что я, вероятно, сделал много хорошего в тот день, «потому что, мой дорогой Ховард, она никогда не бывала такой веселой и беспечной, как в последнее время. Я очень счастлив». Он мог говорить такие вещи, он очаровывал вас своей простотой. Нет ничего приятнее культурного иностранца, исключая, конечно, культурного англичанина.
За двое суток до свадьбы, после десяти часов вечера, Фей позвонила ко мне по телефону.
— Надеюсь, я не помешала вам? — мягко начала она. — Я только хочу спросить, Ховард, — говорил голос, — придете ли вы действительно на свадьбу?
— Я сообщил вашей матери о моем намерении присутствовать и подтвердил это письменно, этого достаточно.
— Не будьте глупым, дорогой. Кто обращает внимание на то, что вы пишете. Вы слишком натасканы по этой части. Просто у меня мелькнула неясная мысль, — тихо объяснила она, — что вы не придете.
Потом наступило небольшое молчание. Молчание телефона, наполненное неясным бормотанием и вниманием двух человек.
— Почему? — отрывисто спросил я.
— Не будьте, пожалуйста, резким со мной, Ховард, — молил голос, — я только хотела знать наверно, вот и все.
Странные иногда вещи случаются у обыкновенного телефона в половине одиннадцатого вечера. Кажется, что голоса снимают с себя одежды…
— Ну, откровенно говоря… — медленно начал я.
— Да?
Это было почти не слово, а легкое дрожание голоса. Я близко прижал губы к трубке и стал ясно отчеканивать слова:
— Почему вы не хотите, чтобы я пришел, Фей?
Я не уверен, но, кажется, она немного задыхалась; ее голос ответил после небольшого молчания:
— Я не знаю почему, Ховард. Теперь, раз вы меня спросили, я отдаю себе отчет в том, что я и не собирался придти, — сознался я, — и будь я проклят, если я понимаю, почему это… Если даже я и приду, то я буду снаружи, в толпе любующихся вами и Карло
— Но неужели вы не вполне уверены в том, что в последнюю минуту, к величайшему своему сожалению, вы найдете совершенно невозможным быть? — голос, казалось, умолял.
— Я начал сомневаться во всем сегодня вечером, — сказал я беспокойно.
— Бедный Ховард!
Ах, я узнал этот голос: это был тот, предыдущий, с маленькой шаловливой лаской. Я быстро за него ухватился.
— Послушайте, вы будете часто писать мне, не правда ли?
— Ни одной строчки, — ответила она решительно.
— Ho Фей, вы не можете так исчезнуть из моей жизни, — горячо протестовал я. — Вы, конечно, будете мне писать, без сомнения…
— Я не собираюсь, — легко сказала она, но может быть когда-нибудь напишу… Знаете, Ховард, — говорил голос, отдаляясь все больше и больше, — вы не заслужили, чтобы я писала вам. Никогда.
Никакие слова не удержали бы этот голос. Он угасал. Слабый… все слабее, как призрак на ветру.
— И не заслужили больше видеть меня… Прощайте, Ховард.
— Фей! — закричал я.
Ее имя казалось начертанным передо мной на стене. И я не мог схватить его, не мог… Она повесила трубку, аппарат щелкнул, как далекая дверь, захлопнувшаяся за кем-то, кто, уходя, оставил комнату пустой. И я только теперь понял. Больше не было Фей Ричмонд. Этот голос по телефону, с неуловимым оттенком и дрожью, сокрушил в моем сознании все то, что глаза и тело этого голоса оставляли нетронутым так долго. Как-будто неожиданный солнечный луч разбудил человека,
