как валик. Эту куртку с огромными заплатами, принадлежавшую прежде Михелю, покойному работнику, ему подарила Бабетта. Рыжий постоянно зяб и носил на шее шерстяной шарф, из которого торчала его огненная взъерошенная борода. На голове у него была старая продавленная шляпа, найденная им среди камыша. Должно быть, ее выбросил летом кто-либо из туристов. Вид у Рыжего был, правда, отнюдь не элегантный, но зато он по крайней мере не мерз.
Вслед за Рыжим озабоченно ковыляла единственная оставшаяся в живых утка. Между ними завязалась тесная дружба. Рыжий кормил ее хлебными крошками, размоченными в молоке, садясь за стол, брал ее на колени, а когда поднимался холодный ветер, засовывал ее под свою зеленую шерстяную куртку; она преспокойно сидела у него за пазухой, высовывая из-под его рыжей бороды свой желтый клюв. Осиротевшая утка, оставшаяся одна-одинешенька на этом свете, была счастлива, что нашла покровителя. Работая, Рыжий разговаривал с нею — с людьми он почти не говорил, — разговаривал своим сиплым, тихим голосом. Он называл ее Тетушкой.
— Ну, иди сюда, Тетушка! Чего тебе надо, Тетушка?
И утка, которой было безразлично, какой у него голос— сиплый или звонкий, — крякала и весело вертела гузкой. Она была ему предана, как собачонка.
После обеда Герман кивком подозвал к себе Антона.
— Я хочу с тобой посоветоваться, — сказал он. — У меня есть план, и мне надо обсудить его с тобой. Ты ведь мастер.
— Давай, давай!
Антон-плотник любил подшутить над товарищами, резко покритиковать их, съязвить на чей-нибудь счет, но когда к нему обращались за советом, глаза его тотчас же принимали серьезное и внимательное выражение. Его лицо, резкое и угловатое, словно высеченное топором из куска дуба, с выдающимся крючковатым изогнутым носом, становилось в такие минуты странно неподвижным и суровым.
План Германа состоял в следующем: сарай, в котором помещались корова с теленком, был всего лишь дощатой постройкой, непригодной для зимы. Стены прежнего свинарника были в полметра толщиной и хорошо сохранились; не хватало только крыши. Герман считал, что у них достаточно балок, чтобы сделать крышу. Тростника для кровли тоже было достаточно. Там могут поместиться полдюжины коров и пара лошадей. Он решил отстроить старый свинарник. А сарай тогда можно будет приспособить для жилья, хотя бы временного. Можно использовать старую железную печку, лежавшую среди обломков. Если даже там будет немного холодно, — не беда.
— Люди ведь выносливее, чем скотина!
— Разумеется!
— Значит, ты понял меня, Антон?
— Чего же-тут не понять?
— Так мы сейчас же и начнем — это самое неотложное дело. Не сегодня-завтра могут наступить холода.
Антон, сосредоточенно шагая в своих высоких сапогах, направился к сложенным в штабель балкам, сдвинул шапку на затылок и начал замерять. У этого Германа была голова на плечах!
Антон засунул два пальца в рот и пронзительно свистнул:
— Генсхен! Иди сюда!
Всклокоченный светлый вихор Ганса вынырнул среди обугленных бревен. Лицо было вымазано сажей.
— Чего ты там орешь?
— Иди сюда! Помоги мне выбрать бревна!
Герман уже начал углублять земляной пол свинарника. На этом полу скотине было бы слишком холодно, к тому же земля здесь насквозь была пропитана навозной жижей! Он хотел срыть слой толщиной в две лопаты. Здесь было над чем потрудиться!
Когда Герман брался за что-нибудь, он работал просто как одержимый — так быстро, что никто не мог поспеть за ним. Ему следовало бы поучиться у Антона: тот умел правильно распределять свои силы, работал без малейшей спешки, размеренно напрягая свои могучие, как у Геркулеса, мышцы и целыми часами выдерживая один и тот же темп. Герман же вскоре был уже весь в поту, а ведь работал он стоя на ледяном ветру. Он копал этот и весь следующий день, отрываясь только для того, чтобы наскоро поесть. Целая гора черной, едко пахнувшей земли лежала перед свинарником: великолепное удобрение, необходимое ему как хлеб насущный. Он ни разу не взглянул на дорогу, ведущую к Борну. Он совсем забыл о том, что ждет гостью. Гости? Нет, теперь это было бы совсем некстати! Окончив копать, он сразу же, без передышки, стал возить щебень, чтобы засыпать им вырытый в хлеву котлован. Получался замечательный утепленный пол для скота.
Карл-кузнец услышал, как он сгребает мусор лопатой, и слез со своей кучи камней.
— Это прекрасно мог бы сделать и я, Герман, правда? — сказал он. — Ты мне только покажи в первый раз дорогу, а там я и сам управлюсь!
Герман сунул ему лопату в руки.
— Но только дело должно идти живо — слышишь, Карл! — сказал он.
Через неделю крыша была готова — прочная, красивая крыша, покрытая, как полагается, толстым слоем тростника. Карл утрамбовал пол гладко, как на току, сверху настлали толстым слоем тот же камыш и поверх него положили подстилку из соломы. Теперь это был действительно теплый хлев. Стены были выбелены известкой, все было чисто и опрятно, здесь прекрасно могли бы жить и люди. Завтра должно было состояться переселение. В глубоких сумерках при свете, падавшем из кухонного окна, они еще пилили доски для дверей хлева.
На следующий день, когда в хлеву были закончены последние приготовления, сразу после обеда Краснушка со своим теленком отправилась на новоселье. Это было настоящее событие. Бабетта глазам своим не поверила, когда увидела новый хлев. Просто великолепно: кругом такая чистота, скотине здесь гораздо лучше, чем им всем в сторожке!
— Доберемся и до этого, потерпи немного! — сказал Герман, слегка важничая. — Погоди, ты еще увидишь, что будет!
Хлев был поистине великолепен. Герман расхаживал гордый и довольный. Он разыскал в сарайчике масляную краску и выкрасил дверь хлева в светло-зеленый цвет. Вот чего они добились! Этот хлев означал, в сущности, гораздо больше, чем просто теплое помещение для скота; лишь теперь, когда он был готов, Герман это почувствовал. Среди печальных развалин вдруг выросло что-то новое! Это был перелом. Хлев был первым признаком начинающегося возрождения Борна.
Это было начало. Началось, помогай господи!
— Такой хлев показать никому не стыдно, Антон!
Еще бы!
— Мы лицом в грязь не ударили, Антон! А как ты думаешь, в нем будет достаточно тепло?
— Если зима будет суровая, мы с тобой будем спать со скотиной.
Герман сидел на бревнах. Он вытянул ноги и принял небрежную позу. Ему хотелось казаться непринужденным, потому что он собирался сделать Антону важное признание, и ему это было нелегко.
— Да, — начал Герман, — хлев получился на славу, спроси кого хочешь!
Он положил руку на плечо Антона, который сидел, согнувшись, с ним рядом.
Они не любили сентиментальностей, никогда не говорили
