— Махорела — те, что спустились с темного неба.
По выражению его лица она догадалась, что вторглась в область местной мифологии или религии. Такие вещи обычно не обсуждают с посторонними.
— Я шла и упала. А ты нашел меня там, в Риманчу?
Он кивнул.
— Как мне повезло, что ты проходил мимо.
— Мне было сказано, чтобы я пошел туда и нашел тебя.
Он встал, давая понять, что разговор окончен.
— Постой. Кто тебе это сказал? Как… — Коттен приподнялась на локтях и попыталась сесть, но слабость не позволила.
Шаман развернулся и вышел из хижины.
Хотелось задать и другие вопросы — в основном про своих друзей. Коттен снова упала на плетеную циновку. Вопросы застряли в голове, словно шрапнель.
Ее охватила тревога. Надо уходить. Возвратиться к цивилизации. Как только к ней вернутся силы, она выберется из джунглей, свяжется с властями, приведет к лагерю подмогу.
Она закрыла глаза, и ее разум заполонили видения: теплая липкая кровь, текущая из простреленной головы Эдельмана; обжигающий жар пламени, охватившего Хосе; безжизненное тело Пола, распростертое на земле.
Но все это перекрывала одна картина: ослепительный свет от столба светлячков.
И парящая в воздухе табличка.
Целитель
На следующее утро Коттен проснулась с чувством, что силы возвращаются, а восприятие становится четким. В хижине светило ясное утреннее солнце, разум ее прояснился, и одновременно проснулась любознательность.
Коттен заглянула под покрывало, чтобы посмотреть, что на ней надето. Она была в накидке из мягкой ткани. На талии накидка была схвачена матерчатым поясом, а на плече заколота булавкой примерно в пять дюймов длиной, с квадратной головкой в виде геометрической фигуры. По-видимому, из кованой меди. Коттен поправила тунику и стала смотреть на дверь.
Как она и ожидала, ее постоянные посетители не заставили себя ждать.
— Ага, сегодня тебе хорошо, — сказал шаман, заходя в хижину. Одет он был не так, как Коттен: на нем было пончо с бахромой до самых щиколоток.
Следом вошла женщина. Она опять улыбалась — казалось, она улыбалась все время. Одета она была так же, как Коттен.
— У меня такое чувство, словно я очнулась от дурного сна, — сказала Коттен и дотронулось до раны на голове — там уже не было повязки, остался лишь глубокий шрам.
— Хорошее лекарство, — сказал мужчина, — и кондор тоже помог.
Кажется, они не называли свои имена. Она совершенно точно не спрашивала, как их зовут, и сама не представлялась. О чем спросить в первую очередь? Коттен начала разговор с того, что назвала свое имя и, соответственно, запомнила их имена. Мужчину звали Ячаг, что значило «мудрец» и «знахарь». Женщину звали Пилпинту, то есть «колибри».
— Ее назвали так, когда она стала женщиной, — объяснил Ячаг, — потому что она порхает с места на место.
Имя Коттен понравилось Ячагу:
— Твое имя происходит от Пачамамы — Матери-Земли, — сказал он.
Хотя она объяснила, что ее имя пишется иначе, чем слово «коттон» — «хлопок», оно все равно пришлось шаману по душе, потому что он связал его с природой.
Ячаг велел Пилпинту помочь ему поднять Коттен на ноги.
Она почувствовала себя так, словно вылезла из бассейна: тело оказалось неожиданно тяжелым, а ноги — слабыми. На мгновение закружилась голова, и Коттен, чтобы удержаться на ногах, ухватилась за руки Ячага и Пилпинту. «За несколько дней стоять разучилась…»
Несколько шагов — и она на улице. При свете утреннего солнца Коттен в первый раз увидела деревню — каменные хижины с тростниковыми крышами, мощенные булыжником улицы, пасущиеся ламы и альпаки, суетящиеся бронзовые мужчины и женщины, играющие дети. На склонах виднелись террасы, отведенные под посевы, а в низине за деревней текла река. Это место ближе к долине, чем лагерь Эдельмана. Коттен чувствовала себя путешественницей во времени, которую стукнули по голове и отвезли в прошлое, когда еще не было Писарро и его конкистадоров[10]. Тут нет ни футболок, ни кроссовок «Найк эйр», ни машин, ни мотоциклов, — вообще никаких признаков современной цивилизации.
Ячаг и Пилпинту довели ее до ближайшей каменной скамейки. Коттен уселась поудобнее и спросила:
— А в какой стороне Риманчу?
Когда она произнесла это слово, Пилпинту ахнула и закрыла рот рукой, ее брови взметнулись вверх.
— Там. — Мужчина указал пальцем на горы. — Туда полдня пути.
Она не забыла, что ему было сказано найти ее. Как так?
— А кто велел тебе искать меня?
Черные глаза Ячага вперились в нее.
— Ты еще не готова, — ответил он. — Может быть, завтра или через день.
— Ничего не понимаю. И почему ты говоришь по-английски? Кто-нибудь еще здесь говорит по-английски?
— Ты спешишь… И жить спешишь. Пусть она разворачивается постепенно, Коттен. Если будешь торопиться, то проскочишь пороги и боковые дорожки, даже не заметив их. Все на свете — в том числе и ответы — дается нам, лишь когда мы готовы их принять.
— Ты не жил в Нью-Йорке, — сказала она, рассмеявшись.
Он пристально посмотрел на нее, чуть склонив голову набок. Потом закрыл глаза и три раза глубоко вздохнул, перед тем как снова взглянуть на нее.
Она решила, что шаман просто не понял ее замечания о Нью-Йорке. Но когда он снова заговорил, она поняла, что думал он вовсе не об этом.
— Коттен Стоун, я получил твое имя. Для меня, для нас и для Виракоча — бога, сотворившего мир, — ты теперь Майта. «Майта» значит «Избранная».
Коттен задохнулась и стала хватать ртом воздух, словно ее долго держали под водой.
Жидкий свет
За то время, что она выздоравливала, Коттен хорошо узнала повседневную жизнь обитателей деревни. Она видела, как они засевают и обрабатывают поля. Женщины пережевывали зерна злаков с семенами или фруктами и выплевывали жвачку в кувшины с теплой водой, чтобы та забродила, и получилась «чича» — индейский аналог пива. Они разводили уток и морских свинок ради мяса, стригли альпак, иногда диких викуний, пряли шерсть на примитивных прялках с веретенами. У них были ритуалы и предания, уходящие в глубь веков.
Каждый день начинался с молитвы.
Ячаг проводил с Коттен много времени, но почти ничего не говорил о себе. Вместо этого объяснял, рассказывал, наставлял, пока она наконец не поведала, что произошло в лагере Эдельмана в ту страшную ночь. Ячаг выслушал внимательно, но, к ее удивлению, рассказ произвел на него не слишком сильное впечатление. Он ни о чем не переспрашивал, ни разу не поднял бровь.
