протискиваюсь мимо нее в холл. Она следует за мной по пятам.
— Тогда почему у тебя такое выражение лица?
— Например, какое? — Огрызаюсь я. Она мгновение колеблется, и я решаю снять ее с крючка. — Я в порядке, тетя Нина. Я просто нервничаю из-за того, что снова увижу своего папу.
Она похлопывает меня по спине и понимающе кивает.
— Ты почувствуешь себя лучше, как только мы включим музыку.
Мы забираемся в ее фольксваген-жук и ждем, пока откроется дверь гаража. Прежде чем она съезжает с подъездной дорожки, Нина поворачивается ко мне с обеспокоенным выражением лица.
— Татум, — мягко говорит она. — Я не хочу, чтобы ты обнадеживалась, милая.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, я знаю, что вы с твоим отцом писали письма, — я внутренне съеживаюсь. Но я не думаю, что человек просто… меняет то, кем он в корне является.
— И кто он такой? — Я спрашиваю.
— Он эгоист, милая. Он всегда был таким. Он не злой, он просто глубоко эгоистичный человек.
— Если он такой ужасный, тогда почему мы едем в такую даль, чтобы помочь ему?
— Потому что он член семьи, дорогая. К лучшему это или к худшему. И, возможно, я так же, как и ты, надеюсь, что могу ошибаться.
Поездка долгая и скучная; мы почти не разговариваем. К тому времени, как мы добираемся до тюрьмы, день пасмурный и влажный, небо такое же серое, как бетонные здания, которые возвышаются перед нами. Снаружи ограждения, увенчанные колючей проволокой, и я стараюсь не представлять Лукаса запертым внутри. Ему не место здесь, что бы там ни говорил закон. Затем я напоминаю себе, как он причинил мне боль и предал меня, и я задаюсь вопросом, может быть, он не совсем тот тип мужчины, который заслуживает быть в подобном месте.
Сюда сажают лжецов и воров, и разве он не такой?
Мы с Ниной вылезаем из машины, но нам не нужно далеко идти, чтобы найти моего отца, потому что вот он, стоит перед входом, одетый в джинсы и футболку, которая облегает его стройную фигуру. Я думаю, не все утруждают себя тем, чтобы набирать вес в тюрьме. Он несет свои вещи в прозрачном пластиковом пакете, перекинутом через плечо.
Тяжелыми шагами он подходит к машине.
— Спасибо, что приехала за мной, — говорит он Нине.
— Ну, — она похлопывает его по плечу, — для чего нужны сестры?
Он с сомнением смотрит на меня, и проходит секунда, прежде чем в его глазах загорается узнавание.
— Татум, — говорит он. Я говорю себе, что это не тот человек, которому я писала. Но маленькая, одинокая часть меня хочет верить, что сказанное Лукасом неправда. Я бросаюсь к нему и обвиваю руками его шею. Он неловко похлопывает меня по спине и мягко отстраняется.
— Это… э-э, я тоже рад тебя видеть.
Он забирается на пассажирское сиденье машины Нины и оставляет меня забираться на заднее сиденье через дверцу машины Нины.
Мы снова в пути, и мой папа долгое время ничего не говорит. У меня так много вопросов, которые я хочу задать ему, о его жизни, о его пребывании в тюрьме, скучал ли он по мне или нет, но также и о Лукасе. Я хочу знать, что он думает о своем бывшем сокамернике. И я хочу знать, почему мой отец бросил на пол поздравительную открытку, которую я ему отправила, как он не заметил, что его сокамерник воровал его письма и отвечал на них в течение четырех лет.
Но я не знаю, с чего начать, поэтому на протяжении долгого отрезка пути я вообще ничего не говорю.
— Кто-нибудь голоден? Спрашивает Нина через некоторое время. Мой папа только хмыкает в ответ.
Вероятно, он не привык поддерживать беседу, говорю я себе. Я сама должна поддерживать беседу.
— Я подумала, что ты будешь в восторге от своего первого приема пищи на воле, — говорю я. Но мой отец ничего не говорит. Я думаю, он не голоден.
Или ему все равно.
Я сдерживаю слезы. Повторение боли и предательства прошлой ночи грозит вылиться из моих глаз. Но там есть что-то еще, вплетенное в боль и печаль. Это зазубрено, как битое стекло, и внезапно я ощущаю его вкус. Гнев. Я злюсь из-за того, что мой папа ничего не говорит, что у него нет миллиона вопросов к собственной дочери, которую он не видел восемь лет. Я боготворила версию этого человека — пусть и ложную версию — а он даже не хочет меня знать.
— Итак, — говорит Нина, бросив быстрый взгляд в зеркало заднего вида. Без сомнения, она чувствует гнев, который я излучаю с заднего сиденья. — На какую работу они тебя назначили, Джин?
— Пока не знаю, — ворчит он. — Во вторник мне нужно встретиться с моим надзирателем по условно-досрочному освобождению, а там разберемся с остальным.
И все. Это все, что он говорит еще час.
Я варюсь на заднем сиденье, как забытая кастрюля с супом. Ему на меня наплевать. Я просто кусок мусора, который он оставил на полу. Даже не человек.
Печальная правда в том, что, если бы Лукас не ответил на ту открытку, я бы никогда ничего не получила от своего отца. Именно Лукас увидел мою фотографию и подумал: — Этот ребенок заслуживает немного доброты. В то время как мой отец вообще ничего не думал.
— Ты мог бы задать мне пару вопросов, — ни с того ни с сего выпаливаю я.
— Что ты хочешь, чтобы я спросил? — говорит мой отец с явным раздражением.
— О, я не знаю. Как насчет того, Татум, как прошел путь от ребенка до взрослого без присутствия кого-либо из родителей? Или Татум, какой работой ты занимаешься в эти дни? Тебе это нравится? Повезло тебе. Или, как насчет того, встречаешься ли ты с кем-нибудь, Татум? Ты счастлива? Какая музыка тебе нравится, какая еда.
— Судя по всему, все продукты, — бормочет он, и ему повезло, что, между нами, мягкое сиденье, потому что я достаточно зла, чтобы ударить его.
— Не будь грубым, Джин, — твердо говорит Нина.
— Успокойся, это была просто шутка. Кроме того, это она лезет мне в глотку со всеми вопросами. Я и двух часов не вышел из тюрьмы, а она уже на меня наезжает. Что ж, говорю я, может, ты и заслуживаешь небольшого наезда. Не похоже, что ты был отличным отцом до того, как тебя арестовали. Ты был дерьмовым всю мою жизнь. И, кстати, единственная шутка в этой машине — это мужчина,
