ты приехала – поживи, порадуйся свету Божьему, – говорила мне мать при встрече.
Мои винниковские подруги уже невестились, держали себя как взрослые и ходили в карагодах при старших.
Помню, как-то вечерком, когда я сидела с матерью под березой у нашей избы, подошел к нам высокий человек. Присмотревшись, я узнала в нем Сергея Егорыча. Был он из разорившихся помещиков, опустился и стал чем-то средним, «не барин, не мужик». На деревне он славился своей брехней, так его и звали: Плетень.
– Ну, пошел плетни плесть!
Сергей Егорыч был человек молодой, тихий и вежливый; играл хорошо на гармонии, и никогда никто не видал его пьяным. Он ступил к нам, мать чего-то смутилась, а Плетень пошел плесть, Бог его ведает, небылицы какие, и Надеждой Васильевной меня называл, и просил погулять с ним на выгоне.
«Вот тебе здравствуйте, с чего вдруг я стала Надеждой Васильевной, – посмеивалась я про себя. – И почему мать так смутилась?»
Сергей Егорыч вскоре ушел, и тогда оказалось, что это он приходил свататься и что мать, напуганная моими проделками, была готова отдать меня за Плетня замуж. Мать засмущалась, заговорила, что Ягорыч человек неплохой и женишок – чести приписать. Я пожелала, чтобы сама Акулина Фроловна пошла за Плетня замуж, а я не пойду: наотрез отказала.
Средь милых подруг, средь светлого простора быстро бежали дни. Ах, эти песни по заре, переливы гармонии, доносящиеся из леса, молодое приволье, молодой простор…
Вскоре женился брат Николай – подходила жнитва, и в доме была нужна работница. А в конце июля тетка Аксинья сказала матери, что едет в Киев и меня, как обещала, возьмет. Мать уже было раздумала отпускать, но я упросила.
В голове неотступно стояло – «балаган». Других-то театров я и не знала. Накануне отъезда мать всю ночь сидела у моей постели и тихо плакала, сказывая мне напутствие:
– Ты молода, Дёжка, несмышлена. Пуще всего на свете бойся ребят. Они, изверги, лукавые и обмануть девушку, обвести – это у них, разбойников, за милую душу. А как посмеется над девушкой, так и бросит, – она тут и гибнет. Бойся, не попадайся им в лапы, а то и глазки твои потускнеют, и голосок пропадет…
Я слушала молча, не расспрашивая, почему все ребята такие страшные; прижавшись к матери, я заснула и какие еще страсти сулила она мне от ребят, уже не слыхала.
Со станции Винниково, что теперь Орешно, впервые я пустилась в долгое путешествие. Поезд тронулся, мать заплакала. Я бодрилась, но недолго. Замелькали знакомые избы, показался над высокими тополями зеленый купол колокольни, сверкнул золотой крест, проплыли вытрешки на выгоне и отошло в светлую даль родное село.
* * *
Мы с теткой Аксиньей расположились в вагоне третьего класса, закусили.
Тетка уснула, а ко мне подсели какие-то щеголи в суконных парах, всячески предо мною рассыпаясь. Тут я вспомнила слова матери и, решив, что это и есть те ребята, которым бойся в лапы попасться, разбудила на всякий случай тетку: пусть сама с ними беседует. Может, эти ребята и были хорошими людьми, да мне не хотелось, чтобы «глазки мои потускнели и голос пропал…».
Киев, Киев, город огромный. Как мы вышли с вокзала, тетка меня все время смешила: идем по городу, она видит у шляпного магазина вывеску в виде огромного цилиндра, тут же станет как вкопанная и удивленно разводит руками.
– Неужели такие головы есть?
Дивилась тоже тетка большущей галоше у обувного магазина на Прорезной улице и заявила мне, что если продают такие шляпы и галоши, значит, в Киеве живут великаны.
Моя сестра Настенька была нам рада. У сестры росла уже дочка Нюся.
Целыми днями мы с теткой ходили осматривать Киев, бывали в Лавре, молились святым угодникам и поздно возвращались домой. Недели через две тетка Аксинья отбыла, а я осталась у Настеньки.
Через дом от квартиры сестры помещалась большая прачечная, а хозяйкой там была полная седая женщина. При ней жила племянница Надя, моя однолетка. Глаза у Нади были как у японки. Вскоре мы познакомились, и я стала с нею дружна. Надя, щуря японские глаза, не раз хвасталась, что у нее есть знакомые студенты и артисты из сада «Аркадия» и что, если я захочу, мы можем вечером пойти в сад, а билеты нам достанет артист Волощенко.
Пойти в сад, где музыка, – вот чудеса, я просто стала преклоняться пред Надей. Еще бы, такие знакомства: студенты, артисты.
Наконец день желанный настал, и в обществе студентов мы отправились в сад «Аркадия». Разноцветные гирлянды фонариков украшали вход и аллею сада, гремел военный оркестр, сновала нарядная толпа, и, кажется, одна только я была в косынке, а все в шляпках. Это меня немного смущало.
На открытой сцене, когда взвился занавес, я увидела тридцать дам в черных строгих платьях с белыми воротниками. Дамы стояли полукругом, все они показались мне красавицами – какие прически, какой цвет лица! И вдруг раздался лихой марш:
Шлет вам привет
Красоток наш букет.
Собрались мы сюда
Пропеть вам, господа.
Но не осудите.
Просим снисходить,
А впрочем, может быть,
Сумеем угодить.
Беззаботное веселье, господа,
Вот в чем заключается жизнь наша вся.
Где играют, пьют,
Пляшут и поют,
Нас всегда найдешь ты,
Тут как тут.
Нам грусть-тоска – все нипочем,
Мы веселимся и поем,
Упрек людской – лишь звук пустой,
Довольны мы своей судьбой.
Волощенко, встретивший нас еще у входа с билетами, теперь спросил, нравится ли нам хор. Он сказал, что если мы захотим, то можем в хор поступить.
«Еще бы не нравится, еще бы не хотеть, да это лучше балагана», – думала я.
Тут же в саду мы и решили не откладывать в долгий ящик: Волощенко завтра придет за нами и поведет к хозяйке хора знакомиться.
* * *
Хозяйка хора, Александра Владимировна Липкина, высокая, с гордой осанкой, гладко причесанная, без всяких румян и белил, мне очень понравилась. В квартире ее было уютно, по-семейному: встретила нас чистая старушка в белом чепце – мать Александры Владимировны, бегала маленькая девочка, ее племянница, у образа горела лампада. Александра Владимировна понравилась нам, мы понравились ей. Мы условились завтра прийти за авансом, заказать себе форму – черное и белое платье, а также попробовать голоса.
Мы с Надей были в восторге и без долгих слов решили тихонько удрать
