неделя с того дня, когда Степан впервые поинтересовался окружающей жизнью сверх предлагаемых занятий, спросив когда их «великое посольство» отправится домой.
Апполинарий Петрович, как раз расправившийся с десертом, казался застигнут врасплох, ибо покраснел словно рак в кипятке.
— Разве вам здесь не нравится, господа? Куда вам торопиться? — заговорил Бутенёв, явно сбиваясь.
Пушкин удивлённо наблюдал за свояком, ранее никак не замечаемом в способности краснеть столь сильно.
— А что здесь ещё делать? — вздохнул Степан. — Дело, кажется, сделано. Прогулялись хорошо, погостили славно. Пора и честь знать. Разве нет?
Апполинарий Петрович даже привстал от волнения, хватая воздух руками, видом показывая как слова застряли в его горле.
— Что с вами, вам дурно? — насторожился Безобразов.
— Да! — воскликнул Бутенёв. — Станет здесь дурно! За что, господа, за что вы говорите такое? Неужели вы могли помыслить, что я вас отпущу без подобающего приёма, словно каких-то гонцов из фельдъегерской службы?
Степан и Пушкин обменялись непонимающими взглядами. У Апполинария Петровича слезы стояли в глазах и сам он вид имел чрезвычайно взволнованный.
— Да разве бы я осмелился? — продолжал он едва не всхлипывая. — Но что я, пусть! Пусть служба моя падёт прахом, но государь! Вы не можете, господа, слышите? Не можете позорить императора всероссийского!
Недоумение переросло в тревогу. Дипломаты наперебой принялись уверять посла, что и в мыслях не держали ничего подобного, пытаясь понять в чем собственно дело.
Немного успокоившись, посол приступил к объяснениям, подбирая слова с трудом, но чем больше Степан вникал в их смысл, тем больше разумел, что сложность обусловлена не только внезапным волнением.
* * *
Апполинарий Петрович смотрел на новоявленных дипломатов, особенно на «Сашу», как на детей, имеющих о политике представление самое поверхностное, чтобы не сказать смутное.
Когда в 1816 году, после Венского Конгресса государь Александр Благословенный обнаружил себя в ситуации непонимания большинством его идей Священного Союза, призванного по мысли императора связать руки европейским государствам, отводя ему роль арбитра, он опечалился. От него требовали ровно того же, что и всегда — непременного союза или с Францией или с Англией, по вкусам и предпочтениям представителей лучших домов империи. Поразмыслив, Александр уступил и тем и другим. Внешняя политика проводится, как известно, через министерство иностранных дел. Император назначил англомана Нессельроде управляющим Коллегией иностранных дел и министерством. Одновременно, император назначил галломана Иоанна Каподистрия управляющим коллегией Иностранных дел.
Несколько странное решение оправдало себя. Все получили нравящегося им министра, на выбор, а государь оставил себе роль судьи над ними. Для того, чтобы министры не чувствовали себя со связанными руками, Александр разделил направления приложения их усилий. Нессельроде получал полное одобрение там, где следовало придерживать французов, не до конца понимающих каким образом Европа вдруг выскользнула из рук, а Каподистрия не оставался брошен в местах где неугомонность островитян огорчала императора.
В том же году Бутенёв был назначен секретарём в Константинополь, где прослужил пять лет под крылом Каподистрии.
Последовавшие вскоре греческие события внесли дисбаланс. Британцы сумели встревожить французов, аппелируя к «русскому следу». Кападистрия, грек по происхождению, отошёл от дел по состоянию здоровья. Нессельроде торжествовал.
Когда новый император смог разгрести дела внутренние, столь горячо свалившиеся на него с первых часов царствования, он с удивлением обнаружил, что его венценосный брат и не думал отправлять Каподистрия в отставку и тот все ещё остаётся министром иностранных дел.
Греки в то время увлечённо созывали уже третье Национальное Собрание, где, вероятно, приняли бы ещё одну Конституцию, но дело пошло иначе. Сперва не удавался сам созыв. Освобожденные от векового гнёта эллины переругались и у них вышло сразу два Национальных Собрания, готовых воевать друг с другом. С трудом смогли европейские посланники примирить стороны и уговорить на участие в совместной Ассамблее. На ней решено было избрать главу исполнительной власти сроком на семь лет, чтобы новое государство начало функционировать. Избран был Каподистрия. Союзники негодовали, сознавая как легко их провели сыграв на невозможности уступок одних другим. Так Иоанн стал губернатором Греции, или, в русском переводе — президентом. Переводы с греческого вообще дело тонкое.
Следующим шагом предполагалось избрание короля, ведь без монарха правление не могло быть достаточно народным, но господин президент упёрся в вопросе уточнения народного мнения.
Апполинарий Петрович в то время был отмечен Нессельроде, чью походную канцелярию Бутенёв возглавлял на войне с турками и вновь получил направление в Константинополь, куда вскоре явился сам Рибопьер.
Этот блестящий дипломат и масон, любящий как анекдот рассказывать забавный факт своей биографии, что присягал он в своей жизни только раз — Константину, тогда как присяги Павлу, Александру и Николаю (впоследствии и Александру Второму) избежал благодаря довольно нелепым случайностям, никогда не берущий никаких взяток, тратящий огромные суммы, невесть откуда берущиеся, и не оставивший наследникам долгов, произвел неизгладимое впечатление на Бутенёва.
Сделал это Рибопьер очень легко — он произвёл неизгладимое впечатление на самого османского султана, и, тем самым, на всех кто находился в пределах видимости.
Итогом султанского впечатление стало поистине невероятное, небывалое — Махмуд согласился присутствовать на празднике устроенном главой русской дипмиссии. Более того — попросил.
Рибопьер закатил пир на четыреста персон.
— Зовите всех! — объявил он Бутенёву.
— Как это — всех? — не понял Апполинарий Петрович.
— Так. — беспечно развёл Рибопьер руки. — Французов, англичан, португальцев, неаполитанцев, австрийцев, немцев, кто здесь имеет представительства? Зовите всех. С их жёнами, дочерьми, внучками, собачками, кошками, попугаями, обезьянками, секретарями, купцами, словом — всех!
— Но это сотни человек, Александр Иванович!
— Что с того?
— Это безумно дорого, и…
— Ах, дорогой Апполинарий Петрович! — рассмеялся на столь смешное возражение Рибопьер. — Мы на Юге, который зовём отчего-то Востоком, здесь ценится роскошь. Отчего нет? Нужна роскошь — будет роскошь. Нельзя приучать людей к другой жизни насильно. Они должны захотеть того сами. Мы можем сколь угодно убеждать, доказывать и все пройдёт мимо ушей. Человек выбирает не умом, то есть самообман, человек выбирает
