большую бутылку американского виски. И так всегда. Дороже всех денег для него была радость, которую он видел в наших глазах. В тех случаях, когда он проигрывал — утешался: авось своим проигрышем доставил небольшую радость победителю…
Мои мысли прервал его голос:
— Криспин, ты меня совсем не слушаешь!
Я смутился. Дядя встал и вытащил из колодца ведро.
— Петухи заждались воды, пора их поить.
Мы вернулись к курятнику.
— Ты начал рассуждать, что подарок не может быть ворованным, — напомнил я, — продолжай, я буду внимательнее.
Дядя присел возле плошек и налил в них воду, потом встал, вытер руку и глубоко вздохнул. Он снова сел на корточки, а я устроился рядом на деревянных босоножках.
— Да, Криспин, нет у меня ничего ценного, чтобы подарить тебе на прощанье. Я страшно переживаю все эти дни, но ты подал мне колоссальную идею.
Я впился в него взглядом, я даже не моргал, чтобы не пропустить ни слова, ни жеста.
— Я нашел выход. Мой тебе подарок — час времени, я дарю его на встречу с Лигаей. И я подарю этот час, хочет этого Терой или нет!
Я задохнулся от радости. Мне хотелось прыгать и кричать, но губы мои только беззвучно шевелились. Я кинулся дяде на шею и стал его целовать.
— Хватит, — прервал он мои нежности, — тебе пора поливать помидоры, а мне надо побыть одному с петухами. Завтра перед отъездом ты получишь свой час.
Всю ночь я не сомкнул глаз, все думал о дяде, этом удивительном человеке. Я никак не мог понять, отчего он не богат, ведь он такой умный. Я как-то спросил его об этом, а он ответил, что, мол, богатые люди — все очень некрасивые. Я удивился и пошел за ответом к отцу.
«Красота не во внешности, — ответил отец, — а в сердце».
Я еще больше был озадачен, но промолчал, решил, что вырасту — пойму.
Я стал думать об отце Лигаи. Он был богат, но это не делало его счастливым. Я чувствовал, что между богатством и счастьем есть какая-то обратная связь, но думать об этом не хотелось. Все же в памяти всплыл случай, как манг Терой однажды вылез произносить речь. Дело было во время фиесты, вся деревня веселилась на празднике урожая. Он говорил так долго, будто в речи своей видел единственную отраду в жизни. Он не желал замечать, что безмерно всем надоел. Люди посматривали на часы, даже трясли их, зевали, потом стали выбираться из толпы. Только тогда Терой опомнился и стал гневно выговаривать собравшимся. Когда же хотел уйти я, он так заорал, что я даже присел от страха. Наверняка он невзлюбил меня с того случая.
В баррио все боялись не угодить мангу Терою. Он был самым богатым, и к нему частенько ходили занимать деньги, особенно перед урожаем, в самое трудное время для крестьян. Манг Терой был жестоким и бездушным ростовщиком, все это знали. В тот день люди вынуждены были терпеть его болтовню, хотя всем надоели его разглагольствования о политике и других бесполезных вещах, вроде как важно по науке ухаживать за буйволами, чтобы те давали больше удобрения, и прочее и прочее.
И все же, когда он проговорил час, потом другой, третий, всех охватил охотничий азарт: сколько же он может вот так молоть чепуху!..
Так размышляя о Лигае и ее отце, я прислушивался к разговору дяди Сиано с папой и мамой на кухне. Час был поздний, керосин в лампе кончался. Меня отправили спать пораньше: завтра предстоял трудный день; но пережитые за день волнения мешали уснуть. Я вертелся в постели, размышляя об одном и том же: завтра целый час я буду с Лигаей. Как дядя это устроит, я не знал, он не делился своими планами, но я был уверен: уж если дядя обещал, никто не сможет помешать ему — ни тайфун, ни пожар, ни даже тетя Клара.
— Я должен сделать это! — громко воскликнул дядя. — Это единственное, что останется у него на память обо мне.
Я навострил уши.
— Пойми, это бессмысленно, — мягко заметила мать, — они же дети. Криспин уезжает, она остается здесь. Кто знает, когда он вернется, да и будет ли помнить о ней. Ты же знаешь Криспина.
У меня начало зудеть правое ухо, и я яростно стал чесать его.
— Тина, нет ничего прекраснее, чем любовь в юности, — отвечал, вздыхая, дядя. — В такой любви самое очаровательное — миг расставания.
— Каким был, таким и остаешься, — заметил отец; я представил смеющиеся глаза отца. — Любовь… Только одна любовь, Сиано.
— Помнишь, Томас, ты еще тогда ухаживал за Тиной, а твой отец вдруг решил, чтобы ты ехал на Минданао[19]. Помнишь? — обратился дядя к отцу. — Тина так рыдала, что слышно было на другом конце баррио. Тот день вы запомнили на всю жизнь. Или я не прав? Это был чудный миг, вы вдруг поняли, что страстно любите друг друга. Вы не думали тогда, увидитесь ли вы еще когда-нибудь или нет, вы просто любили друг друга. Разве тот день не был самым великим днем в вашей жизни? Только одно воспоминание об этом…
— Перестань, — взволнованно прервала его мама, — ты заставишь меня разреветься снова.
— Он прав. То было прекрасное время, — мягко заметил отец.
— Чудный день! — согласилась мама.
— Вот видишь, Тина, — подхватил дядя. — Что я хочу? Я хочу, чтобы Криспин увез в своей душе подобные чувства и хранил эти воспоминания вдали от дома.
— Но как это сделать? — спросил отец. — Уж кто-кто, а я-то знаю Тероя. Он блюдет свою дочь почище, чем мать-настоятельница женского монастыря своих послушниц.
— Ничего нет проще, — улыбнулся дядя. — Перед отъездом в Манилу мы устроим что-то вроде небольшой прощальной встречи, так сказать, прощальный обед. Пригласим людей, пригласим и Тероя.
— Так он просто к тебе и пойдет! — усомнилась мама.
— Ты пригласишь всю деревню. Придут все, да еще прихватят с собой что-нибудь. Тероя я беру на себя. Я ему просто скажу, что он окажет нам честь, если согласится быть главным гостем. Я попрошу его произнести от имени всего баррио напутственное слово. Посмотрим, откажет он или нет.
— Гениальная идея! — развеселился отец.
— Тебе бы, Сиано, заниматься политикой, — улыбнулась мама.
Из комнаты тети Клары раздался голос:
— Не пора ли тебе спать, Сиано?
— И то верно, — поддержала мама.
Отец рассмеялся.
— Ты права, Тина, — согласился дядя.
Свет на кухне погас, дом погрузился в темноту. Вскоре раздался храп отца; я же все продолжал думать о Лигае, о плане дяди Сиано, о
