происшедшее с твоим двойником. Каждое утро я проезжаю подле Иродиона: мимо дворцовой горы царя, чье время правления отсекло наступление новой эры. Скоро, скоро Новый год. Завтра ляжет снег. И укроет псалмом человека.
Олива, солнце, роза, воздух
I В этом городе просыпаешься, будто рождаешься заново. Сон здесь – без примесей небытие, священный отдых. Утром зеленым светом занимаются под рукой вещи. Он выходит на улицу, как лунатик, неспособный реальность отщепить от сна. Под ним разворачиваются раскопы. Культурный слой, тучный, как грех Ирода, раскачивается кротами с прожекторами в лапах. А вокруг – пахнет то гиацинтом, то розой или дурманом олеандра, и скоро болит голова. И путник просыпается в разгаре лета, в пылающем горниле полдня, в мозжечке ослепления, затмения, на поверхности нового палеозоя. И рассекает пробегом стеклореза гладь Мертвого моря, взлетает над Иорданом. Что ему вслед ревут мастодонты? Тысячелетья? Эпохи? Периоды? Эры? В первые мгновения человек был не отличим от Бога, и, чтобы не перепутать, ангелы упросили Всевышнего наделить человека сном. И теперь после пробуждения над головой парашютом вспыхивает утро. II Здесь черным стеклом заложены глазницы камня. Ты проходишь мимо них, и все, что ты видел, чем жил, скоплено в этой кристальной черноте, пригодной только для чернил: что может быть прозрачней слова? Что еще, кроме слова, способно проникнуть в душу? Боль? Память? Страх? Смерть? – шелуха. Лишь слово способно войти и увлечь за собою наши поступки, нашу возлюбленную – душу – туда, где этот город обретает плоть. Там, в пустыне, открывающей за городом свой зев, внезапно встречаешь свои собственные следы – следы двойника, и тебя пронзает ужас возможности встретить его. Кто знает, насколько он тебя ненавидит? Здесь в узкой полоске тени в залитом зноем ущелье пасутся козы. Здесь можно утонуть после дождя и очнуться по ту сторону – со ртом, забитым глиной. Зимой здесь дыхание стужи вспарывает ледяным лезвием подбрюшье. И разверстая, только что вспоротая туша жертвенного быка – единственная печь на всю округу. Забраться в нее, прижаться к печени, как к подушке. Здесь, в пустыне, так просто встретить себя самого и услышать: нет. III Внутри Храма – скалы. Керубы на них крылато сидят на корточках, зорко всматриваются в кристальную сердцевину Храма. Они неподвижны и настороженны, готовы повиноваться. Тальпиот благоухает свежевыстиранным бельем. В садах переливается дрозд. В тишине женщина закрывает руками лицо. Тишина вылизывает ей глаза теплым шершавым языком. Далеко за пустыней, чьи горы парят над востоком, утопая в наступающей ночи, в сердце морей – по дну Мертвого моря тоскует моя душа – и, наконец, разглядев ее, керубы, вдруг снимаются с места. Их крылья застилают глаза. IV Замешательство на Котеле в Йом Киппур: японская туристка упала в обморок. Над ней склоняется медбрат, его пейсы пружинят, как елочный серпантин. Человек, отложив молитвенник, шаркает и хлопает белыми пластмассовыми креслами. Два чернокожих бразильца рыдают, руками и лбом упираясь в Храм: Obregado, Senhor, obregado! Накрывшись талитом, сосед тихо напевает слихот и тоже вдруг – плачет. Лицо взрослого бородатого мужчины, который сейчас уйдет и никто никогда его больше не увидит, – мокрое от слез лицо сильнее веры, боли, муки, тьмы. V Жизнь здесь стоит на краю Иудейской пустыни, испытывает искушение шагнуть в нее, раствориться в ночном небе. Красота здесь вся без остатка пронизана последним днем Творения. У Яффских ворот пойманный велосипедный вор выворачивает карманы, полные ракушек. VI
