Лицо женщины помоложе расцветает.
– Я Катрин Сигурдсдоуттир, а это Гвюдрун Пьетюрсдоуттир. Ты ведь Роуса?
У Катрин бледно-голубые глаза, которые придавали бы ее лицу суровое и холодное выражение, когда бы не открытая улыбка.
– Да. Роуса Магнусдоуттир. – Она смущенно улыбается. – Я только вчера приехала.
– Трудной была дорога-то?
– Ехать далеко, и я немного устала. – Роуса тут же спохватывается, что лучше бы держаться поприветливей, и обводит рукой море и горы. – Здесь очень красиво.
Гвюдрун кричит так громко, будто Роуса стоит на другом краю поля:
– Ты совсем молода, дитя мое! И худа как щепка! – И поворачивается к Катрин: – Ее унесет первым же порывом ветра. Хотя Анна тоже худенькая была. Йоуну такие по душе, кожа да…
– Гвюдрун! – одергивает ее Катрин.
Губы Гвюдрун кривятся, и она бормочет что-то невнятное.
Роуса нарушает неловкое молчание:
– Мне двадцать пять.
– Двадцать пять? И только что замуж вышла? Да ведь ты не сказать чтобы совсем дурнушка, хотя глаза у меня уже не те. Что, Катрин, безобразная она?
Катрин сердито цокает языком.
– Вовсе нет. Извини Гвюдрун, Роуса. Она думает, что число пережитых зим извиняет ее дурные манеры.
– Я сказала вслух то, что все остальные подумают, – бурчит Гвюдрун.
– Не забывай, что мудр тот, кто держит рот на замке, – отрезает Катрин и вполголоса поясняет Роусе: – Гвюдрун любит подлить масла в огонь. Не обращай внимания, и ей быстро прискучит.
– Что ты там бормочешь, Катрин? – кричит Гвюдрун.
– А еще она глуховата. Так что, если понизить голос, можешь говорить о ней все, что вздумается.
Роуса подавляет смешок.
– Извините меня, но я должна отнести еду Йоуну.
– Ты так и не пригласишь нас в дом? – громко возмущается Гвюдрун. И добавляет вполголоса, повернувшись к Катрин: – Я-то думала, эта будет другая.
– Ради всего святого, Гвюдрун, умолкни. Мы, пожалуй, наведаемся к тебе в другой раз, когда Йоун в море уйдет.
У Роусы сжимается сердце.
– Он не любит гостей?
В глазах Катрин внезапно мелькает тревога, будто она хочет о чем-то предупредить Роусу.
– Он не любит чужих в доме.
Она легонько пожимает руку Роусы, и в этом жесте столько сочувствия и неожиданного понимания, что Роуса готова расплакаться.
Катрин разглядывает ее, сощурив глаза, и словно читает ее мысли.
– Ты прежде никогда не вела хозяйства? И присесть-то бывает некогда.
У Роусы так сжимается горло, что она не в силах говорить. Она качает головой.
Катрин улыбается.
– Приходи к нам и захвати с собой белье на починку. Мы часто вяжем вместе, покуда мужчины рыбачат или работают в поле.
– Этого Йоун тоже не одобрит, – ворчит Гвюдрун. – И разве ты не должна на сей раз держаться от его жены подальше, а, Катрин?
Катрин косится на старуху и, понизив голос, торопливо бормочет:
– Приходи ко мне, если что-то вдруг покажется тебе странным. Обещай, что придешь. Оставаясь в одиночестве, погружаешься во тьму.
Это звучит почти как угроза, и Роуса пятится.
Вдруг Катрин застывает: ее взгляд прикован к стеклянной женщине, висящей у Роусы на шее. Рот ее ошеломленно приоткрывается. Роуса прячет фигурку в вырез платья.
Гвюдрун фыркает, прерывая повисшее молчание.
– Что ж, ты хотя бы грамоте умеешь – значит, не станешь доставлять всем хлопот и рисовать закорючки на камнях, как Ан…
– Это Пьетюр тебя привез? – перебивает ее Катрин нарочито оживленным тоном.
Роуса кивает, инстинктивно стискивая камень с гальдраставом в кармане.
Гвюдрун подается к ней.
– Эйидль все сокрушается, что так и не смог приструнить Пьетюра, но я ему не раз говорила: дьявола тебе не сломить.
– Думаю, Роусе не стоит слушать…
– Этого Пьетюра, скажу я вам, осудить бы на альтинге да вздернуть. Зверь лютый, вот он кто. Никак в толк не возьму, почему Эйидль до сих пор его любит, после всего, что…
– Довольно, Гвюдрун! – Катрин потирает виски. – Роуса должна кормить Йоуна, а мы ее задерживаем. Было приятно с тобой познакомиться, Роуса. Bless.
– Bless. Взаимно.
И Катрин уводит Гвюдрун, которая по-прежнему что-то бормочет, но ветер не дает расслышать слов.
Роуса продолжает путь по тропинке, ведущей в поле, и считает шаги, чтобы успокоить мысли.
Стиккисхоульмюр, сентябрь 1686 года
Роуса торопливо шагает вдоль берега угрюмо-серого моря, наблюдая за тупиками, которые пикируют с утесов в воду и выныривают, набив клювы мелкими рыбешками. Прямо из-под ног у нее неожиданно вспархивает белая куропатка, и глухое хлопанье ее крыльев напоминает стук сердца. Собственное сердце Роусы гулко и неистово бьется в груди.
Наконец посреди луга она видит обоих мужчин. Йоун жестом подзывает ее, и она оживленно машет рукой в ответ. Сейчас она расскажет о том, что ей наговорили женщины, и о звуках, которые ей померещились. Они посмеются, и веселье Йоуна прогонит страх, затаившийся у нее в животе.
Но вдруг он поймет, что она поднималась по лестнице? Он ее муж и к тому же bóndi – может выпороть ее за непослушание.
Она идет по одной из дорожек, протоптанных в высокой траве. Стебли шуршат и цепляются за подол.
Йоун кладет наземь косу и, широко улыбаясь, обводит рукой поле.
– Славный урожай – верно, Роуса?
Он улыбается, радостные глаза искрятся на солнце – вот он, ласковый муж, о котором мечтает любая. Роуса уже готова прильнуть к нему, готова во всем сознаться. «Я слышала странные звуки. Почему чердак заперт?»
Но под его испытующим взглядом ей вдруг начинает казаться, что рот ее заткнули тряпкой. Она сглатывает.
– Ты много работаешь, – хрипло выдавливает она.
Он кивает.
– Обыкновенно люди не засеивают больших полей и оставляют их для выпаса овец, а потом всю зиму кое-как перебиваются на сушеной рыбе. Меня еще с детства от нее мутит. Сколько ни съешь, все равно остаешься голодным. Жуешь ее и жуешь, точно вымоченную в море рубаху.
Роуса улыбается. Метко сказано.
Глаза Йоуна блестят.
– В Стиккисхоульмюре всегда жили бедно, едва ли не впроголодь, и то и дело болели. Я работал в поле от рассвета до заката, а ночи проводил в море и вылавливал больше рыбы, чем все мои соседи вместе взятые. Я удобрил землю навозом, чтобы выращивать ячмень, и так откормил скот, что крупнее во всей округе не сыщешь. Да еще и кречеты – каждый стоит тридцать коров, а какая-нибудь королевская особа даст и того больше.
