другой из-за своего дурного характера[197]. В середине 1920-х оба брата учились в Гнесинском училище, где принимали участие в неформальном сценическом коллективе этого «техникума» — Шарадкоме[198]. В 1929 году Борис окончил МГУ и началась взрослая жизнь.
В послесталинское время Борис прославился не только своим тяжелым характером, который терпели потому, что его обладатель был хорошим специалистом. Идеологически активный Михаил Сонин, работавший с Сухаревским в Госплане в 1930–1940-е годы, утверждал в воспоминаниях, что лично вытащил его из-под обвинений в утрате секретных документов. Они стали прелюдией к разворачиванию эпизода «ленинградского дела» в Госплане. Сухаревский сохранил свой пост, получив партийное взыскание. А вот Сонину пришлось сразу после этого уволиться[199].
Леонид Гребнёв со ссылкой на двух заслуженных работников Госплана, работавших с ним в одном отделе в начале 1980-х годов, пишет, что те обвиняли Сухаревского в том, что он оптимистичный вариант плана выдал Сталину за основной, и это дало основание обвинить члена Политбюро, председателя Госплана СССР Николая Вознесенского в «сокрытии возможностей развития народного хозяйства» и расстрелять. После такого инцидента работать в Госплане Сухаревский уже не мог и должен был перейти в Госкомтруд. Но нелюбовь к нему у бывших коллег была столь велика, что ее жертвой в 1983 году стал Григорий Явлинский, пришедший в Госплан с лекцией и жестко раскритикованный этими ветеранами как «ученик Сухаревского»[200]. Слухи о причастности Сухаревского к началу «ленинградского дела» трансформировались к 1970-м в то, что уже его самого за глаза коллеги по Госкомтруду обвиняли в доносе на Вознесенского[201].
Впрочем, куда более сведущий человек — бывший управляющий делами Совмина СССР Михаил Смиртюков — уверенно заявлял, что донос написал бывший коллега Сухаревского по Госплану Михаил Помазнев, занимавший пост зампреда в Госснабе[202]. Сразу после этого он получил (возможно, в награду за донос) высокий пост управляющего делами Совмина (1949–1953), то есть был начальником Смиртюкова. А при Маленкове и Хрущеве Помазнев пребывал в ссылке в Рязани, из которой вернулся в 1966 году и до 1972 года явно по чьей-то протекции занимал пост замначальника отдела Госкомцен.
Лидер экономистов-реформистов в аппарате ЦК КПСС 1970–1980-х годов Анатолий Милюков имел другое мнение о Сухаревском. Он работал в должности ведущего сотрудника сектора по экономической реформе Госкомитета по труду и зарплате при Совмине СССР (1965–1974)[203]. Отдел, в который входил его сектор, подчинялся Борису Сухаревскому. По Милюкову, тот был фактическим «отцом» реформы, на плечах которого лежала вся тяжесть перерасчетов коэффициентов материального стимулирования[204]. По оценке Милюкова, Сухаревский был «от природы человек очень одаренный, умный и с невероятными качествами организатора»[205]. По оценке первого заместителя Госкомтруда Леонида Костина, Сухаревский «по отношению к Аппарату, по своей человеческой сути не был лучшим руководителем-управленцем, но имел большой опыт работы в комитете»[206]. Григорий Явлинский позже, в 1980-е годы, видел в Сухаревском просто представителя КГБ в Госкомтруде, который отдал его под следствие за опубликованные малым тиражом тезисы доклада[207].
Этот подробный рассказ об одном из нескольких «отцов» косыгинской реформы (столь же подробные биографии остальных нам просто не известны), в том числе о столкновении мнений о его вине в смерти Вознесенского, здесь не случаен.
Вопреки распространенным со времен перестройки мнениям о том, что советские чиновники были «универсальны» или, более того, «манкурты», а потому легко заменялись другими такими же полуграмотными «партийцами» из «рабоче-крестьянской среды», на практике высшее экономическое руководство, второй-третий эшелон государственной бюрократии и экспертная среда, которая ее обслуживала, представляли собой очень квалифицированных специалистов с профильным образованием и огромным опытом работы по специальности. Их репутация в профессиональной среде складывалась десятилетиями, и «черные» или «белые» пятна на ней обсуждались далеко за пределами непосредственного круга профессионального общения[208].
При этом многие из этих людей (мы знаем развернутые и достоверные биографии меньшинства из них) происходили из семей дореволюционного среднего и вышесреднего класса, многие из которых имели собственные бизнесы или же «считали деньги» этих бизнесов в качестве бухгалтеров или юристов. После революции эти родители зачастую становились «новым средним» советским классом — адаптируясь к новым социальным и экономическим условиям.
Разумеется, в советский период реальное социальное происхождение, как правило, не афишировалось, а нередко и фальсифицировалось. Но вместе с тем оно было важно с точки зрения передачи от старших родственников младшим социального и культурного капитала, интереса к экономической тематике. Это не означает, что выросшие в советских условиях их дети с «младых ногтей» были настроены критически или «антисоветски», наоборот, многие апроприировали «звучавшие из каждого утюга» идеологические стандарты и становились ревностными сторонниками новой власти. Или — скрывали свои убеждения от всех.
Однако в течение жизни эти взгляды подвергались той или иной трансформации, вызванной жизненным и профессиональным опытом. Ментально для наших современников дела «брежневской» эпохи не имеют никакого отношения к сталинскому периоду и тем более НЭПу. А для людей старшего поколения, людей, готовивших и принимавших решения в середине — второй половине 1960-х, весь период советской истории (и даже дореволюционные годы) был их непосредственным жизненным опытом. И они, в частности, хорошо помнили экономические дискуссии, решения и их последствия конца 1920–1950-х годов. Хорошо они помнили и то, что центральные экономические ведомства и консультировавшие их научные и образовательные институции в 1930–1950-е годы подвергались неоднократным систематическим зачисткам, и множество их бывших коллег были уничтожены или прошли через лагеря.
Например, Владимир Ситнин, принимавший активное участие в разработке реформы, в своих мемуарах вообще выводит причины ее появления из трансформации добровольных синдикатов 1920-х годов, как объединений хозрасчетных предприятий, в административно управляемые министерства 1930-х годов. Несколько позже началось и использование кредитных механизмов финансирования как административного, а не экономического инструмента, который позволил предприятиям получить гарантированную финансовую поддержку от государства, но радикально ограничил их свободу и лишил мотивации к развитию[209].
Оценивая эту позицию, стоит знать, что отец Ситнина был до революции главным инженером Прохоровской мануфактуры в Вышнем Волочке (Тверской губернии)[210], затем одним из руководителей текстильного синдиката периода НЭПа и был осужден на процессе Промпартии (который аккомпанировал ликвидации синдикатов, припугивая их руководство «правым уклоном»), а сам мемуарист начинал свою карьеру с должностей в Госбанке, прямо связанных с выдачей кредитов предприятиям. После осуждения отца он был вынужден работать экономистом на текстильной фабрике, пока снова не вернулся к выдаче кредитов от лица Госбанка, практически все руководство которого было репрессировано. Преимущественно Владимир Ситнин работал в Госбанке и Минфине (на 1953 год был начальником отдела
