того.
Она обошла лавку.
– Ну что, Саввушка. – Его сзади обняли за плечи. – Она опять со своей компанией? С нашими артистами?
– Ага.
– Вытурила тебя?
– Сам ушел. Чего мне там делать?
– Но она была рада?
– Разумеется. На кухню захожу, а там тетя Зоя с каким-то дядькой обнимается.
– Это которая вторую сестру у Чехова играет?
– Ну да. Он ее щупает везде. Блузку задрал. Противно.
– Ну, тете Зое-то не противно, я так думаю, – хитро усмехнулась Лилит. – А даже очень приятно.
– Плевать я на них хотел. Они на меня так посмотрели, будто меня и нету. Кавалер ее говорит: «Закрой дверь, мальчик». И опять за свое. В туалет нужно было, пошел, а в ванной тоже кто-то смеется. На два голоса. Чмоки-перечмоки. Противно и гадко. Нечего мне там делать.
– Ну и мне там делать нечего, – вздохнула его сестра.
Лилит обошла лавку и села рядом с ним. Перекинула ногу на ногу.
– А к отцу пойти не хочешь? В его мастерскую?
– Он пьяный, как обычно.
– И сколько так будем сидеть? – спросила она.
– Да хоть всю ночь.
– Надо было мне к Ленке напроситься на ночь, а теперь уже поздно. Значит, будем сидеть всю ночь.
Лилит появилась в их доме пять лет назад – ей тогда было двенадцать. Мать, студентка ГИТИСа, совсем девчонка, родила ее в деревне у близких, там и оставила. Отец, иностранец, как говорили, «красавец-поляк», которого она любила без памяти, еще беременной бросил ее и вскоре уехал в свою Польшу. Но даже после войны мать не торопилась забирать ребенка – у нее вдруг пошла карьера. Все говорили о ней: талантище! Будущая Ермолова. К тому же красавица. Потом она вышла замуж за его, Саввы, отца, театрального художника, но была с ним несчастлива. Ее окружали мужчины, от них было не отбиться. Лилит появилась на пороге их дома уже двенадцатилетней худышкой, зареванной куклой-красоткой, бросилась в руки матери, которую видела два раза в год, не более того. И он, Савва, чувствуя, что в доме все неладно, что дом похож на разбитую в щепы лодку, вцепился в нее, новую сестренку, мертвой хваткой. И она привязалась к нему. Только вот Лилит взрослела не по дням, а по часам. И уже в четырнадцать, когда ему было двенадцать, вовсю гуляла с мальчишками из класса. Дикой кошкой звала ее мать, так и не сумевшая по-настоящему привязаться к дочери. Его, Саввы, отцу до падчерицы дела и вовсе не было, он ее не любил, а мать играла на сцене – на нее, талантливую актрису, красавицу, роли сыпались как из рога изобилия. Только успевай хватать. Ее обожал режиссер, так говорили, все мужчины артисты сохли по ней, так говорили тоже, публика от нее была без ума, поклонники слали ей букеты роз, в том числе и партийные чиновники, а она, их – Лилит и Саввы – мать, обожала праздники и веселье. Наконец, она же должна была как-то выпускать пар после изнурительных и вдохновенных творческих будней? Именно так она однажды и сказала его отцу, человеку замкнутому и немного странному. До житейских забот руки актрисы не доходили, для воспитания детей просто не было времени. Отец Саввы любил жену без памяти, дико ревновал, прощал ей эгоистические выверты, но в конце концов спрятался в свою раковину. Пил с товарищами в своей мастерской или один. Так они и жили в маленьком семейном аду. И только с Лилит все сходило как с гуся вода – сама эгоистичная, под стать матери, веселая, ни к чему не относящаяся серьезно, она неслась быстрым корабликом вперед на всех парусах. А может быть, летела тополиным пухом на летнем ветерке. «Исполнится восемнадцать, – говорила она, – сбегу из дома. Выйду замуж за офицера и уеду за тридевять земель – и не отыщете». Эти слова больно ранили пятнадцатилетнего Савву: без единокровной сестренки он не представлял себе жизни. Он любил ее с самого первого дня: вначале как маленький мальчик, которому не хватило материнской любви, а теперь как юноша – умопомрачительно привлекательную девушку…
– Вон они, – кивнула Лилит на компанию, которая выходила со двора под гитарные переборы и чей-то нарочито сладкий тенорок. – Богема! Пойдешь в артисты? – усмехнулась она.
– Ага, сейчас, – хмуро откликнулся он. – Я их всех ненавижу. Они точно через парк пойдут – может, уйдем?
– Сейчас. Они это место в парке не купили. Посмотрю на них поближе. И ты сиди, пусть она полюбуется на сироток…
– Да ладно тебе.
– Что да ладно? Сиди, говорю.
Он знал, что спорить с Лилит бесполезно: за привлекательной романтической внешностью скрывалась очень волевая и смелая девушка, которая могла ответить кому угодно и как угодно, ни перед кем бы не спасовала. И если она плакала, а иногда такое случалось, но только когда оставалась одна, то это значило, что нечто горькое уязвило ее в самое сердце, укололо очень глубоко.
Стайка артистов и к ним примкнувших вошла в парк и не спеша направилась по аллее в их сторону.
– Надо было уйти, Лиль, – сказал Савва.
– Обойдутся, – процедила сестра.
Они вплывали по очереди то в свет одного фонаря, то другого, отливала золотом дека гитары. Все ближе звучал тенорок. Артистическая компания роковым образом приближалась. Их мать, первая красавица драматического театра, выделялась особенно красным платьем в талию и густыми темными волосами.
– Иногда мне кажется, что я ее ненавижу, – тихо проговорила Лилит.
– Да ладно тебе.
– Правда.
– Это тот самый голосит, – презрительно заметил юноша.
– Кто?
– Ну, тот самый артист, что на кухне тетю Зою обнимал. Чтоб ему пусто было.
Тенорком пел стройный красавчик-брюнет, тетя Зоя так и липла к его плечу. Он выводил романс «Гори, гори, моя звезда».
– А хорошо тянет, мерзавец, – усмехнулась Лилит.
Еще две пары шли в обнимку. Их мать держалась за руки с уже немолодым, но очень холеным мужчиной. Шла, откинув голову назад, глядя в ночь, на звезды и луну. Кажется, ей было свободно и хорошо. Она то и дело немного манерно подносила к губам сигарету.
– А чего он ее за руку держит, а? – поинтересовался Савва.
– Чтобы не упала, – ответила Лилит. – Это их режиссер.
– Козел он.
– Возможно. Держи хвост пистолетом, Саввушка. Не теряйся и не тушуйся.
Компания оказалась в двух шагах и наконец поравнялась с молодыми людьми.
– Жанка, кажись, твои, – кивнула «развратная тетя Зоя» на скамейку и двух подростков, с интересом наблюдавших за компанией.
Их мать тотчас отняла свою руку у солидного дядечки, тот даже вздрогнул. Но поздно – получилось очень заметно и
