и жильцы выливали помои прямо у дома. Идти далеко не хватало сил.
Я тихонько шёл по направлению к Серебрякову переулку. Шёл посередине улицы. Здесь меньше сугробов. На рельсах стоял трамвай. Весь в снегу. Огромные сосульки, как борода, свисали с крыши. У колёс намело кучи снегу. Их даже не видать. И рельс не видать. Трамвай стоит без движения с ноября. С того времени, когда не стало электроэнергии.
Я остановился у трамвая. Напротив был дом Петьки Ершова. Махонький такой. В доме всего три комнаты. Две в первом этаже и одна во втором. И все их занимала Петькина семья. Народу у них было много. По вечерам они выходили в свой сад и песни пели под гитару. Играл старший Петькин брат.
Петькин отец, Василий Васильевич, раньше работал на одном заводе с моим отцом. Они делали электрические машины. А сейчас Василий Васильевич, наверное, воюет — на собрании в классе Петька руку поднял, что его батя тоже на фронте.
В квартире я был только один раз — фантики ходил менять. Раньше я не любил Петьку, а после собрания в школе, когда он сказал, что командирами фронтовых отделений ребята должны быть, а не девчонки, я стал уважать его. Только подружиться мы не успели. Кончились уроки, каждый занялся своим делом... Голод. А расстояние от нашей настоящей квартиры до Петькиного дома больше двух остановок.
Может, зайти? Может, Петька тоже на ёлку пойдёт...
На стук никто не откликнулся. Я хотел уходить, но тут заметил, что дверь не заперта. Войти? Я вошёл в коридор. Снегу здесь было больше, чем на улице. Сразу после коридора находилась большая комната. Из трёх окон два заколочены железом, в одном уцелел кусок стекла.
В комнате никого не было. Одиноко стоял большой обеденный стол. На тахте лежало одеяло.
— Петь! — позвал я. Никто не ответил. Мне стало не по себе. «А может, Петька один. Без сил... Разве можно бросить его одного умирать!» Ноги одеревенели. «Если кто есть, то живёт в следующей, в маленькой комнате», — догадался я и с опаской подошёл к голубой двери. Открыл её, но ноги не сдвинулись с места.
Почти вплотную друг к другу стоили две железные кровати. На кроватях — одеяла. Посредине они вздымались, и под ними вроде кто-то лежал. «Мёртвые», — подумал я, и внутри у меня похолодело.
— Петь! — крикнул я, собравшись с духом. Никто не ответил. В уцелевшее стекло заглянул солнечный луч. Заблестел лёд на полу. Мне очень захотелось поскорее уйти из этого дома. «А если он ещё живой? — подумал я. — Разве так можно?» Я заставил себя войти в комнату. Несколько минут постоял. Потом набрался смелости и приоткрыл одеяло. На кровати никого не было. Я осмелел. Вторая кровать тоже была пуста.
...Когда я свернул с Мигуновской улицы[11] и по переулку зашёл на Набережную, был уже полдень. «Надо спешить»,— подумал я. Чтобы быстрее идти, я стал мечтать о новогоднем подарке. Это было легко и очень приятно. Ноги сами шли. Только один раз остановился, когда подошёл к нашему старому дому. Он был такой же, как до войны. Красивый. Стройный. На шесте, над чердачным балконом, как всегда, сидел железный петух. На стенах белели обрывки плакатов и обращений.
«Интересно, — подумал я, — кто остался в доме?» Но я не пошёл в наш дом — времени было в обрез, да и силы беречь надо, иначе до места не дойдешь... А к Женьке зашёл — Жека это не просто сосед. Тут и сил не жалко.
Вот и нужная мне дверь. Чёрный, глазок звонка. Синий железный ящик с чёрной надписью «Для писем и газет». Я долго колотил ногами в массивную дверь, но никто мне не охватил. «Жив ли Жека?»
Возле двери на снегу виднелись следы. Совсем свежий след вёл на улицу. «Может, это Жека на ёлку за подарками пошёл»», — подумал я и пожалел, что нет у меня с собой ни бумаги, ни карандаша, — надо бы письмо оставить и новый свой адрес дать, а то он и не знает, где мы теперь живём. Но что тут поделаешь? Надо спешить.
Я перешёл через дорогу и оказался у большого красного дома. Он тоже не изменился — только стёкол почти не уцелело да боковая стена, как оспой, иссечена осколками то ли от бомб, то ли от снарядов — рядом-то дом совсем снесло.
Там, где раньше была детская площадка, за железным забором угадывались окрашенные в белое стволы зениток. Над ними висели маскировочные сети с белыми, под снег, разводами. С винтовкой в руке прохаживался часовой. Остальные зенитчики были, наверное, в блиндаже. Он находился где-то под снегом, в земле.
— На ёлку? — услышал я вдруг возле себя голос.
«Никак Жека?» — обернулся — девчонка идёт в меховом пальто, а голова вся обмотана платком шерстяным и похожа на большой серый ком. Лица тоже не видать — только щёлки для глаз, а в них запорошённые снегом ресницы моргают.
— Вовка? — спрашивает вдруг девчонка Женькиным голосом. Я сначала даже удивился этому, но потом догадался, что передо мной сам Женька. Он тоже не сразу узнал меня, потому что для тепла я надел поверх своего пальто ещё и ватник отцовский, а лицо шарф закрывал. Да и похудел я, наверное, здорово с тех пор, как не виделись мы.
— Ты и не похож совсем, — сказал я после неловкого молчания.
— Я... — замялся Женька... — Я нарочно как женщина вырядился... чтобы это... — Женька по старой привычке хотел соврать что-нибудь, но не смог. Время было не то, что прежде.
— Ты на ёлку? — спросил я, хотя и сам знал, что да. Иначе зачем бы он в такой морозище к Неве пошёл'?'
— Наверно, в школе нам набрехали всё, — сказал Женька, — кто без карточек накормит?
— А может, наши трофеев целый обоз захватали, — сказал я.
Жека не ответил. Он, наверное, как и я, мечтал о хлебе, о новогоднем подарке. И, как я, обрадовался этой встрече — ведь не виделись больше месяца. Но теперь было не до разговоров — холодно, а главное, мы боялись опоздать на ёлку.
НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК
Нева была белая-белая. Ветер гнал по ней стаи малюсеньких белых мух. Колючих и злых.
